Остромов, или Ученик чародея

Путей к земному бессмертию указывалось множество; грех сказать, Райский и в партию пошел отчасти потому, что после такого радикального переворота, как задуманный ими, со смертью непременно должно было что-нибудь случиться. Коль скоро они меняли все законы природы, сам собой должен был отмениться и главный. И в самом деле, года до двадцать первого Райский не знал физической усталости, ничем не болел и не замечал у себя ни единого седого волоса. В двадцать первом у него начались внезапные обмороки, он лечился в Кисловодске, прошло. Но по достижении тридцати резко, словно ручку повернули, начались ночные сердечные перебои, утренняя тяжесть в груди с похмелья, легкое дрожанье рук, зимой забеспокоили суставы, летом одышка, — врач третьего управления Ярыгин не нашел ничего, лишь заметил подобострастно: «Возраст, работа, напряжение сверхчеловеческое… Косит людей, что же вы хотите…». Райский хотел, чтобы его не косило.

Он знал, в общем, как это просто. Человек всю жизнь боится секунды, редко минуты. Щелчок пальцами длится дольше. Переход осуществлялся мгновенно, и сразу делалось неинтересно. Однако именно эта простота бесила больше всего: значит, человек был настолько ничем, настолько пушинкой. Ничего не было легче, как выключить его, Райского, и нужно было торопиться, чтоб законсервировать себя в еще пригодном, жизненном состоянии. Стариком он и сам себе не был нужен. Требовалось что-то одно, внешне столь же легкое и незначительное, как смерть: щелк! — и он другой. Интуитивно он чувствовал, что задним числом этот щелчок будет представляться легчайшим, самоочевиднейшим, — но отсюда, снизу, никак было не нащупать рычажка. Физическая подготовка была не то: на его глазах атлеты рушились, как дубы, тогда как больные и хилые, всю жизнь загнивавшие помаленьку, гибко и ползуче приспосабливались к любым обстоятельствам. Ни при чем была и мораль — морали, впрочем, не было, она классова. Требовалось что-то иное, третье после духа и тела, — может быть, особое состояние ума, управляющего в конечном счете и тем, и другим. Ключ к этому состоянию был у немногих, но был. Странный чекист Артемьев, ушедший потом в дацан, как многие, — просто знали про них немногие, — рассказывал про ламу, ушедшего в нирвану. Он собрал вернейших монахов за неделю до ликвидации монастыря и, распевая молитвы вместе со всеми, незаметно снизил собственный пульс сначала до 20, потом до 5, а потом до одного удара в час. Три, и четыре, и пять дней просидел он без признаков тления, иногда только открывая глаза и приняв комнатную температуру. На шестой день монахи поместили его в деревянный сундук, засыпали солью и спрятали так, что никто не нашел до сих пор, — но кто-то знает, и верные люди раз в десятилетие будут извлекать живую мумию, дабы удостовериться, что высшее состояние ума длится. Теперь ламе было бы уже девяносто. Иногда засоленный старик являлся Райскому, открывал глаза и смотрел без выражения. Хотел ли Райский такого бессмертия? Это было лучше небытия, и главное, в любой момент можно было вернуться, как мог он усилием воли проснуться.

Вводить себя в это состояние, учил Артемьев, дано немногим, а лишь тем, кто полностью умер для мира. Иные монахи умели становиться невидимыми и даже переноситься по воздуху на значительное расстояние. Потом, есть йога, но о йоге Артемьев знал мало. Он знал буддизм, которым заразился в Сибири и ушел в конце концов, потому что перед зовом Востока устоять невозможно, но Райский не хотел на Восток. Он хотел на Запад, ибо Восток не знал и не берег личности, а собственная личность была Райскому дорога. И вот свет с Запада блеснул перед ним, и теперь Райский был спасен. Он не пожалел бы и двух квартир под кружок этого говоруна. Говорун сразу определил в нем нечто, самому Райскому еще неясное, разглядел миссию, которую Райский нес в себе, как драгоценность, не умея назвать. Надо только чаще ходить к нему, или, может быть, заниматься отдельно — и тогда…

— Осипов, — сказал Райский в трубку. — Я послушал твоего масона, пусть работает. Вреда не будет. Я его лично поведу.

3

Денег не было, вот что гадко. Остромов чувствовал, что будут скоро, и много, но сейчас надо было перебиться три недели, в крайнем случае месяц. Он знал способы, но все они были утомительны, долгосрочны, а то и рискованны. Им овладела особая леность, которую он хорошо знал — такая бывает весной, в марте, в самой сладкой дремоте перед пробуждением: близка большая удача, незачем размениваться на малые. Что суетиться? Сейчас пускай подбросится малый, без усилий выигрыш, достаточный, чтобы досуществовать до серьезной ставки. В таких случаях верней всего было раскинуть карты либо уж положиться на судьбу, прислушавшись к разговору в верном месте. Верное место он избирал безошибочно.