Остромов, или Ученик чародея

— Вы вообще заходите, — сказал он с отеческой мягкостью. — Этот город, он, понимаете, жрет человека иногда с потрохами. Я хотя давно уже очень здесь живу, — хвастнул он, — но и то, понимаете, привычки нет… Я вам хочу сказать: вам будет иногда казаться, что они действительно хватают через край со всем этим трудом и рабкорами и вообще. Но вы должны же понимать, что сейчас черт знает что делается! Такого поворота вообще еще не было, и поэтому, хотя они хватают, конечно, через край там и тут, но в целом это черт знает как великолепно. Поэтому вы постарайтесь смотреть без этого, так сказать, я знаю, бывает, интеллигентского этого вашего, как его, вот этого, вы постарайтесь смотреть, короче, без него. Потому что все это буза. Я сам где-то человек большой культуры, я где-то такое даже знаю, что даже и Метерлинк, и я вам когда-нибудь, если сойдемся, то я и помогу, и вы увидите еще. Если вы будете стараться, то я, конечно, всегда, и вы не пожалеете. Но если вы будете смотреть вот так, с этой вот губой, — он выпятил губу, изображая интеллигентское презрение, и добродушно посмеялся своей доброй шутке, — то это я сразу вам должен сказать, что нет. Конечно, нет. Потому что такое пришло время, что оно смело все, и сейчас надо либо делать, либо молчать. Вот так. Вы согласны, товарищ Даня?

Дане было неприятно его слушать. Он видел, что Кугельский к нему почему-то дружески расположен — потому, вероятно, что у Дани растяпистый вид и даже у этой круглолицей цыпоньки он вызывает желание покровительствовать, — но от Кугельского сильно пахло потом; человек в таких вещах не виноват, но и пот-то был особенно гнусный, не рабочий, а нервный, тщеславный. Видно было, что Кугельский оттого так торопится зачеркнуть Тургенева и прочую бузу, что в отсутствии бузы он становится кем-то, и только за этим нужна ему и революция, и все остальное. Даня повидал таких людей и легко угадывал их. Ему было неловко, что человек к нему искренне расположен и при этом так прост, так виден, так отчетливы даже фразы, которыми он вечером опишет Даню в дневнике — должен ведь быть и дневник. Мерзей всего было то, что на дне даниной души шевельнулась гнусная, немедленно изгнанная мысль — если он так прост, почему им не воспользоваться; ведь Кугельскому нужно же на чем-нибудь утверждаться, он весь рдеет от этой жажды, и притом безвреден, — почему не вскарабкаться на эту тщеславную кочку; человеку с каким-никаким чутьем нетрудно… да и все они сейчас очень просты, сколько можно судить, — почему же не… В следующую секунду Даня улыбнулся — как ему казалось, очень нагло, — и сказал:

— Про чугун, если можно, я не буду. Я уже понял, что если делаешь не свое, ничего хорошего не получится. А вот про Крым, если действительно нужно, я попробую.

Какой честный, подумал Кугельский, какой еще детский.

— Приходите, — сказал он совсем уже ласково. В этом возрасте так легко сближаются, в особенности люди честные, открытые, сходных целей. — И вообще, если что-то в городе на первых порах… я все-таки давно, всё уже знаю… мог бы, наверное, чем-то… вот, я пишу вам телефон. — Он быстро написал редакционный номер на бланке «Красной», специальном, для ответов на письма, и шлепнул заказанную им месяц назад резиновую печать: «Яков Кугельский. Отдел третьей полосы».

— Я в понедельник зайду, — сказал Даня.

— В понедельник… ммм… — Все-таки нужно было держать дистанцию. — Лучше вторник, — деловито сказал Кугельский. — Я в понедельник дежурю по номеру.

Это было ложью, к дежурству по номеру его не допускали.

— Хорошо, — согласился Даня и, вежливо кивнув, ушел.

— Поговорили? — спросил страж, куда более любезный, чем полчаса назад. Видимо, за эти полчаса они что-то такое с ним сделали, какую-то инициацию. Был бы приличный человек — вышибли бы сразу.

— Да, спасибо, — сказал Даня. — Я теперь, наверное, во вторник приду.

Вслед ему по лестнице стремительно скатывался Кугельский. Он мне чего-то не сказал, ужаснулся Даня, чего-то самого главного, я должен подписаться кровью или хоть отпечатать пальцы… но у Кугельского была иная задача.

— Курьер! — оглушительно крикнул он.

Из подсобки выглянул испуганный подросток.

— Отнести срочно в типографию! — отчеканил Кугельский. — И не как в прошлый раз, а стрем-глав! Вам ясно?

Демонстрация власти, понял Даня. Там, наверху, я недопонял. Теперь я должен увидеть, что он повелитель курьеров.

— Ясно, — вылупил глаза курьер, которого Кугельский хоть и гонял, но без этакого начдивства.

— Выполнять! — рявкнул Кугельский, милостиво кивнул Дане и поднялся наверх.

Черт знает что, подумал Даня, выходя из ворот и тихо смеясь про себя тем беззвучным внутренним смехом, который всегда так забавлял мать и сердил отца. Волосы по всей голове дыбом, тридцать пять тысяч курьеров, выполнять. Неужели я что-то напишу ему про Крым, и неужели это понравится ему? А главное — неужели все, включая Тургенева, было для того, чтобы теперь Кугельский, отдел третьей полосы, отличал чугун от стали?