Остромов, или Ученик чародея

— А тут, понимаете, — заговорил Даня, давно никому не отвечавший на такие интересные вопросы. В его речи даже появилась прежняя детская картавость и поспешность, когда он торопился высказать еще не оформившуюся, только что пойманную мысль. — Понимаете, тут как: включился некоторый закон, такая механика. Эти обстоятельства, которые выталкивают туда — они есть, несомненно, но они же и порождают — как бы сказать? — чрезвычайное отвращение к любым проявлениям великого. И потому, понимаете, есть страх уподобиться… есть подозрение, что и там тоже такой же верховный, вы понимаете?

— А где вы видали другого верховного? — осклабился Карасев. — Чтобы тут что-нибудь крутилось, надо, сами знаете…

— Но вот я не готов, — сказал Даня. — В Эейю я бы пожалуйста.

— Куда? — не понял Карасев.

— А, неважно. Это было слишком человеческое. Ну, прощайте. Впрочем, простите. Я еще хотел… Где же мне теперь работать?

— Устроитесь, — снова пожал плечом Карасев. — Да и недолго уже. Тут, знаете, скоро будет… не до работы.

— Я чувствую, — кивнул Даня.

— Ничего вы не чувствуете, — сказал Карасев.

— А как вы думаете… — начал Даня.

— Эти уже не достанут, не бойтесь, — догадался страж, как всегда, стремительно. — Этим теперь между собой бы разобраться. Но от дальнейшего, сами понимаете, я вас охранить не могу. Мои дела тут закончены.

Он кивнул на огромный висячий замок, солидно повисший на дверях управления по учету.

— Не одобряю, — сказал он.

— Кстати, — заторопился Даня, — я еще хотел спросить… Остромов, учитель, — он действительно… или все-таки…

— Остромов? — переспросил Карасев. — Понятия не имею. Какая разница.

— Да, конечно, — сказал Даня. — Никакой. Ну, прощайте.

Карасев в последний раз оглянулся на него с выражением, для которого нет человеческих слов, — но если все-таки поискать их, это не было ни презрение, ни разочарование, ни сожаление. Это было то глубочайшее равнодушие, с каким небо смотрит на землю, — а земля-то думает, что оно ей улыбается.

Он пошел по Защемиловской прочь от истощенного идиота с падающими брюками и грязного больного ребенка с открытым ртом, и они смотрели ему вслед, пока он не исчез за густым крупным снегом, по-ленинградски мокрым, по-русски серым.

9

На взгляд мальчика Кретова все это выглядело так: Даниил Ильич был страшно бледен, почти прозрачен. Он шел, пошатываясь и петляя. Начальник Даниила Ильича увидел его в окно, пробормотал непонятное и вышел навстречу. Кретов побежал за ним. Перед этим он некоторое время ждал Даниила Ильича у него на службе.

— Придет, придет, — сказал его начальник, желтолицый человек со шрамом, и он пришел.

Они с начальником поговорили о чем-то, чего мальчик Кретов толком не расслышал. Речь их была похожа на птичий клекот — так клекотали ястребки, которых Даня однажды показывал мальчику. Наверное, многократно ускоренная человеческая речь в повышенном тоне была бы такова, как эти странные звуки. Впрочем, может быть, звуки были обыкновенные. Мальчик Кретов так испугался нового вида Даниила Ильича, что слушал невнимательно.

Когда начальник, недовольный, видимо, долгой отлучкой Даниила Ильича, ушел куда-то в снег и пропал из виду, Леша Кретов постоял молча, боясь напоминать о себе. Потом он потянул Даниила Ильича за ледяную руку и поразился тому, как легко она поддалась. Дядя Даня был как ватный или картонный.

— Дядя Даня! — крикнул Леша испуганно. — Дядя Даня, пойдемте!

— Погоди, — едва слышно ответил Даниил Ильич. — Мне надо отдохнуть, Леша. Нам надо присесть где-то, Леша, — и он опустился бы в снег, но мальчик Кретов отчего-то с небывалой отчетливостью понимал, что если отпустить его в снег, он так и не встанет оттуда. И он со всех невеликих сил потащил его прочь, туда, где приветно краснела вывеска диетической столовой. Леша понятия не имел, что значит диетическая и в чем ее польза, но буквы были красные, теплые, и это сулило надежду.

Даня шел за ним безвольно, едва дыша, застревая, оскользаясь. Они шли до столовой добрую четверть часа. В неожиданном тепле Даня почувствовал, что растает сейчас на глазах у мальчика или как минимум потеряет сознание, но несколько раз вдохнул и справился с собой.

Мальчик Кретов смотрел на Даню и не верил глазам. Он по-прежнему был полупрозрачен и находился словно совсем не здесь. Его оболочка как будто решала, раствориться или уплотниться, растаять или вернуть себе прежнюю осязаемость; поколебавшись — то туда, то сюда, причем временами Даня был почти невидим, — она стала наконец проступать, как фото при проявке. Леша Кретов видел этот процесс в школьном фотокружке — единственном, где ему было интересно. Даня медленно проявлялся, словно лепился из воздуха; мальчик Кретов хотел взять ему горячего чаю, но у него не было денег, а попросить у Дани он не решался.