Остромов, или Ученик чародея

Что, собственно, он мог рассказать? Он приехал на Новый год, привез пряников и огромную копченую колбасу, и апельсины, которые к празднику выдали в театре в количестве пяти штук. В газетах, сказал он, ничего нет. Поленов еще не вернулся. Он дважды передавал ему продукты и один раз Наде конфеты. Конфеты разрешены. Это давало, по его мнению, шанс. Он всюду усматривал основание для надежды — робкой, зыбкой, лживой надежды. Неужели было еще не ясно, что все кончено?

Даня рвался в Ленинград, дать показания, объяснить всем, что они ничего же плохого там не делали! — но дядя был тверд: что хочешь, но еще и этого мы не вынесем, Илья, я — оба не вынесем! Пойми, вы могли ничего не делать, просто разговаривать, да. Но лицеисты ведь вообще ничего не делали, даже не разговаривали. А впрочем, я полагаю, — и он понижал голос, дабы надежда выглядела убедительней, — что все дело в нем, а не в вас. Вероятно, он какой-то темный человек. Да, да, это бывает. Это возможно. Опросят, соберут все данные, и учеников выпустят, а он, может быть, имел связи с заграницей. Ты ничего о нем не знаешь. Она вернется, вот увидишь, все с ней будет благополучно, я клянусь тебе чем хочешь, я буду передавать ей продукты хоть каждую неделю, деньги есть. Напиши письмо, я отнесу ее матери. Передай со мной, по почте ничего не посылай. Ради Бога, Даня, сиди смирно! Ада не вынесла подвала, упокой, Господи, ее душу. Ты весь в нее, ты не знаешь, что там будут с тобой делать. Хорошо, если просто допрашивать, но если они заставят тебя кого-то оговорить?! Ты не знаешь, что они сейчас делают. Подсаживают к уголовным и там оставляют. В театре рассказывали. Вообще говорят всякое. Говорят, что в новом году огромная волна арестов по всем вообще, по офицерству, по дворянству, виноват, не виноват, — будут высылки, и может быть, это лучшее, что можно сейчас сделать. Не спорь. Россия щеляста, всех надо запропастить в эти щели. И погоди, это еще принесет плоды, интеллигенция понесет по России просвещение. Я сам перееду к вам, вот увидишь. Ты вернешься в Ленинград, клянусь, как только все закончится. Но сейчас оставайся здесь и никому в Ленинграде не пиши.

Даня писал Наде всю ночь, рвал, писал снова, опять рвал — все было не то, все было недостойно ее теперешнего мученичества. Под утро он написал ей о матери, об ее подвальных записках, переписал оттуда огромные куски — про путейца, про коммунизм, которого не бывает ночью. Он писал, что приедет в Ленинград, как только она вернется, что поедет за ней в любую ссылку, что примчится по первому ее зову, что проклинает свое спасение, что помнит каждое ее слово. Алексей Алексеич поклялся все передать и отбыл в Ленинград пятого января. Даня провожал его по ледяным, горбатым, заблеванным во время визгливых новогодних гуляний вятским улицам и в сотый раз умолял немедленно отнести письмо, чаще писать сюда, передавать любые новости. Может быть, где-то будут собирать деньги? Может быть, в оккультных кругах или просто среди бывших? Ради Бога, дядечка, все, что узнаете. Вы не понимаете. Я все понимаю, кивал Алексей Алексеич, занимайся с Валей, мальчик дичится… Это счастье, что он дичится, говорил Даня. Дичи надо дичиться.

Он вернется в наше повествование через год, которого почти не будет помнить. Он бегал по урокам, вдалбливал грамоту пролетариям, натаскивал школьников, писал в «Вятскую правду» под патронатом Ивана Данилыча, учившего: «Глупее, родной, глупее!». Слушал по ночам мирное посапывание Вали, глухие сетования отца, стук ходиков, дребезг стекла, перебрех окраинных псов. Вера в Феодосии убежала с моряком. В марте он прочел в читальном зале библиотеки имени Герцена страшную статью о процессе — из «Красной газеты». В статье было его имя. К счастью, «Красную газету» в Вятке никто не читал. В мае дядя сообщил, что все высланы и места ссылки не называются. От Нади не было ни слова, хотя он в каждом письме умолял дядю дать адрес и сам забрасывал ее мать телеграммами. В ответ пришло одно: НАДЕЖДА РЕШИТЕЛЬНО ПРОСИЛА ВАС НИКОГДА НЕ ИСКАТЬ ЕЕ ВАЛЕНТИНА ЖУКОВАСКАЯ. Он ничего не понимал. Неужели она не могла ему простить, что их всех взяли, а его нет? Но ведь он объяснил. Она не могла не понять. Другая могла, но она не могла. Летом Валя чудом удержал его от бегства.

— Не уезжай, — сказал он твердо. — Не надо.

— Ты-то что понимаешь?

— Иногда понимаю, — сказал он. — Не знаю, почему, но не надо.