Остромов, или Ученик чародея

— Ко мне ведь не попадают просто так, — сказал он. — Есть такие места, совсем простые, но не всем доступные. Очень хорошо, что я сумел разместиться как раз в таком. Оно было до этого свободно, тут был какой-то склад — сплошные вещи, никаких людей. Мне показалось, что это хорошая складка — почти то же, да не то. В мире ведь есть складки, и людям иного склада лучше находиться в них, вы не находите?

— Конечно, — сказал Даня. — Я не уверен только, что смог бы выдержать вот так, в складке…

— Вы другое дело, — сказал Клингенмайер. — Мне ведь и Александр Степанович кое-что писал.

— Грэм? — обрадовался Даня. — Он чудный.

— Мы хорошо с ним были знакомы до его отъезда на ваши берега, — сказал Клингенмайер. — У него там своя с к л а д к а, — он по-грэмовски выделил слово, — и ему, может быть, хорошо. Искренне сожалею, что лишен его общества, а сюда он и носу не кажет.

— Он обещал приехать весной, когда закончит роман.

— Думаю, не приедет. Зачем ему? Здесь было когда-то удивительно интересно, а теперь кончилось. Вы не вовремя сюда попали. О тех временах можно было недурную книгу написать, а об этих если когда-то кто-то и напишет, то с величайшей скукой, преодолевая зевоту. Точно весь воздух выпустили. Только в таких складках он и задержался. Я не думаю поэтому, что Борис Васильевич опасный человек. Многие вам скажут, что опасный, а я скажу — нет, бывают гораздо хуже. Я, конечно, не все знаю… Но иногда нужны именно такие, как Борис Васильевич. Он, положим, много выдумывает — назовем это так, — но что ж, и выдумка хорошая вещь. Бывают времена, когда люди вроде него только и могут дать толчок, а больше некому. Я вам больше скажу. Только в Борисе Васильевиче да еще в немногих, в очень немногих, и уж конечно, не кристальной честности, — сохранилось то, что тогда было во всех, в воздухе, в любом закате. И поэтому я Бориса Васильевича ценю больше, чем вы думаете, и вовсе вам не предлагаю относиться к нему осторожно.

— Этому я бы и не поверил, — важно сказал Даня. — Ведь он меня к вам прислал и, значит, доверяет обоим. Разве можно было бы при таком доверии…

Он смешался и не закончил.

— Это я все понимаю, — ровно сказал Клингенмайер, кажется, не очень довольный последним замечанием. — Если вас послали к портному забрать брюки, это может быть и не знаком доверия, а просто человеку лень за брюками идти. Если он послал вас ко мне, это может быть испытанием, или желанием нас свести, или прихотью, или чем угодно. Но если он это сделал, я воспользуюсь и скажу вам: дружите с Борисом Васильевичем, учитесь у Бориса Васильевича, но верьте не всему, что говорит Борис Васильевич, и более того, не ставьте слишком много на эту карту. У него можно многому научиться, но на него не нужно полагаться. Я говорю это вам только потому, что знаю его и знал Александра Степановича, ведь мир вообще тесно устроен, нет?

Ровно на этих словах продребезжал колокольчик у входа, и Клингегмайер, кивнув Дане, ушел в лавку. Там послышались радостные приветствия и женский голос, на который Даня поначалу не обратил внимания, потому что слишком был изумлен услышанным. Можно учиться, нельзя полагаться — это требовалось увязать, соединить в сознании. А когда вошел Клингенмайер с новой гостьей, эти сомнения тотчас вылетели у него из головы, потому что он непостижимым образом понял, кто перед ним, и противоречие было так ужасно, что у него, как в детстве, пересохло в горле.