Остромов, или Ученик чародея

Егор принес керосиновую лампу и поставил на стол. При лампе старик сделался еще ужаснее. Лицо у него было гладкое, белое, как тот бычий пузырь, и пахло от старика сырым мясом. Непонятно было, исходит этот запах изо рта или от всей его фигуры.

— А тоже еще было, — продолжал он невозмутимо. — Идут два мальчика, гуляют, допустим, около Крюкова канала. Тем более, что там они и гуляли. И вдруг один изменяется в лице и говорит: подожди меня у этого парадного, мне нужно. Что же, нужно так нужно, бывают нужды. Он ждет. Ждет пять минут, десять, полчаса. Уже это ни на что не похоже. Он заходит в это парадное, а там на лестнице, на подоконнике между первым и вторым этажом, сидит как раз этот второй мальчик, но как сидит? Он уже мертв, конечно. (Почему «конечно», успел подумать Поленов, «конечно»-то почему?). И мертв так, что совершенно непонятно, как это с ним сделали. Половина костей переломана, как будто падал с большой высоты, печени нет — вообще нет печени, — и на лице изображается такая неприятная усмешка, какая и у взрослого не всегда бывает, только у самого неприятного. Примерно вот такая, — и старик усмехнулся так, что у Поленова упало сердце. В иное время, молодой, здоровый, полный сил, он только посмеялся бы над этой гримасой, но сейчас он был уязвлен, навеки надломлен судьбой Лидочки, угнетен погодой, и никаких сил противиться ломящемуся в мир аду у него не было. Ад сидел напротив и рассказывал свои чудеса.

— Еще бывает, — невозмутимо продолжал отвратительный сосед.

— Почему, почему! — закричал Поленов. — Почему вы мне рассказываете все это!

— А чтобы вы, товарисч Поленов, знали, как бывает. Видите, товарисч Поленов, нам все известно. Вы еще только хотите нам написать, а мы уже знаем, знаем все. Вот тоже сидит один товарисч вроде вас, у него тяжело болен брат. Не знаю там, чем, мне нету дела до чужих братьев. По мне, всех братьев собрать бы да в печь, и рано или поздно они все там окажутся, а вы будете угли подгребать. Я коснусь впоследствии, почему. Вот, значит, он сидит. Это дело происходит на пятом этаже. Неважно тоже, но на всякий случай. Вдруг в дверь стучат очень громко. Он подходит, открывает. Стоит бледный изможденный человек, видимо, больной. Ты слышишь меня, сволочь?! Сюда смотри!

— По какому праву… — прошептал Поленов.

— По врожденному, — буркнул старик. — Еще чего удумал тут. Твои права все кончились. Кто меня встретил, у того теперь одно право — делай, чего я говорю. Стоит больной человек, шатаясь. Смотрит на него и говорит: прости, но твой брат умрет. Умрет твой брат, и ничего ты не сделаешь. И побежал вниз. Тот выглянул из окна — а этот молодой человек уходит, как пьяный, и ноги у него заплетаются. Идет вот так, — старик прочертил зигзаг по столу. — Надо ли говорить, что брат умер? Очень скоро? Почти в тот же день? Теперь спросим себя: что это было?

— Что? — повторил Поленов, как под гипнозом.

— Я же тебя спрашиваю, — невозмутимо сказал старик, пожирая селедку.

— Я не знаю, — прошептал Поленов.

— А я знаю, — с торжеством проговорил старик. — Я все знаю. И кому надо, все знают. Есть, например, такие некоторые отцы, которые сожительствуют со своими дочерьми.

Поленов вскочил и рухнул обратно на табуретку.

— Вы не смеете, — сказал он, задыхаясь. — Вы не имеете.

— А что такого, очень обычно, — невозмутимо говорил ужасный, все более ужасный. И ужасно темно было уже снаружи. — Сожительствуют с дочерьми, растлевают в детстве. Потом, когда дочери с другими, то, конечно, очень огорчаются. Ничего, между прочим, ужасного, считалось нормой у арабов. Но только не надо потом другим голову морочить. Сам растлил, сам сожительствовал, сам потом притопил из ревности или еще как-нибудь убил, а потом ходит людям голову морочит. Тебе спасибо надо сказать, что с тобой люди занимаются. А ты им гадишь, это как называется?

— Егор! — слабо вскрикнул Поленов. — Егор, уберите это… этого…

— А что такого?! — закричал старец, и сырым мясом запахло оглушительно. — Ты купил это, что ли, место? Ты права не имеешь! Егор, скажи, он имеет право?

Егор вяло пробурчал что-то и не пошевелился.

— Ты с дочерью жил! — крикнул старик. — Кому надо, все про тебя знают. Ты в ножки должен кланяться, что нашелся человек с тобой возиться, а ты тварь неблагодарная и дочери растлитель. Ты девочек любишь, по дворам отлавливаешь и любишь… Держите его все, он ловит девочек по дворам!

Поленов вскочил и, подхватив автоматически портфель, стремительно побежал наружу, в дождь.

— Он дочь изнасиловал, — доверительно сказал старик Егору. — Ты слыхал?

— А мне чего, — сказал Егор, — дочь не моя.

— И то правда, совершенная правда, какой ты человек разумный, — кивнул старик. — Настоящая гадина, говядина. У тебя перед носом будут резать человека — ты не чухнешься. Налей мне теперь еще стакан и дай чаю, мне все нравится.

Одинокий любил такую погоду и обстановку.

— А чего ж, — сказал Егор.

— Вот-вот. Он там сейчас побегает, а около дома ему Блументаль еще добавит. Я ему сказал в подворотне стоять, он ему предложит к девочке пройти к мертвой. Хорошо придумал, да?