Остромов, или Ученик чародея

— Я, может, еще и гораздо хуже Тамаркиной, — грустно сказал Даня. Распространяться перед Мишей он был не склонен.

— Конечно, конечно, всё слышали. Вина интеллигента и все такое. Она народ, ты интеллигент. Но помилуй, это же бабкины сказки. Зачем тебе эти игры? Ладно, ты ходишь туда развлекаться, я все готов понять. Варге просто нечего делать. Но скажи мне, кудесник, неужели сегодня, в Ленинграде, ты можешь все это… нет, не постигаю.

— Миша, — терпеливо сказал Даня. — Ты многого не постигаешь. В частности, ты не постигаешь «Происхождения видов». Не значит же это, что виды до сих пор не произошли?

— Отговаривайся сколько угодно, — буркнул Миша, явно обидевшись. — Ты не хочешь со мной разговаривать и не принимаешь меня всерьез, да-да-да, — зададакал он, хотя никто и не думал оправдываться, — и не воображай, что это очень оригинально. Но если хочешь знать — это я тебе говорю уже всерьез, — из вас из всех, включая тебя и Варгу, и маму, и может быть, Тамаркину, — я один взрослый человек, который живет с открытыми глазами. Вы все играете каждый в свою игру и думаете что-то пережить, как-то пересидеть, закуклиться, сделать из себя спору… Я один знаю, что время дано, и надо жить во времени. Надо меняться, надо идти ему навстречу, пользоваться возможностями, которые оно дает, потому что человек — это рост, а вы все прячетесь, как от зимы. Идет зима, можно кататься на лыжах, а вы все кричите, что лыжи — компромисс, и сидите в своем убогом тепле, и ждете, пока вас раздавит снегом. А надо выйти из норы — и дышать, ты понимаешь, про что я вообще говорю?

Ему казалось, что он говорит очень важное и что его метафора объясняет все.

— Хорошо, хорошо, — сказал Даня, чувствуя, что ему хочется позлить Мишу, и не давая воли этому дурному, дурному порыву. — Ты кругом прав. Они приняли тебя в игру, лепить снежки, натирать лыжи, и ты уже думаешь, что это твой снег и твоя зима. Верно, Миша? Верно, старик? Знаешь, на кого ты похож? Пришла зима, все ежи попрятались. Ты один вылез, брюхо мерзнет, зайцы хохочут, — но ты бредешь, проваливаясь в снег, и агитируешь всех остальных: зима, товарищи! Крестьянин торжествуя! Наша русская кровь на морозе пищит!

— Смейся, смейся. Однако я серьезно, — настаивал Миша, поправляя очки. — Ты думаешь, что это зима и ее можно пересидеть, а это великое оледенение. И когда оно кончится — а оно, может быть, кончится через миллион лет, — среди грязи найдут вас, разложившихся, потому что вечной спячки не бывает.

Мишу самого слегка передернуло от этой картины.

— Да, да. Но от нас хоть что-то останется, а тебя вообще сожрут мамонты. Скажи, Миша, почему тебе обязательно надо быть лучше меня?

— Да мне как раз не надо, — обиделся Миша. — Дурак, я не хочу, чтобы ты с твоим умом… со всем, что ты можешь… почему надо торчать по углам? Ты думаешь, Варга не рассказывает мне, что у вас там за оргии?

— Варге везде будут оргии, — сказал Даня, почувствовав, однако, укол совести: нечего было таскать к учителю глупую девчонку, у которой на уме одно, и это одно заслонило ей весь свет. — Посели ее в деревню, заставь копать картошку, она вернется и расскажет, что картошка неприлично почковалась и лопата эротически втыкалась в грунт. Что ты слушаешь Варгу?

— Варга дура, но она чистая душа. Она видит как есть все это шарлатанство. Это тринадцатый век, альбигойцы с катарами. Я бы понял, если бы декадент, начитавшись графа Салиаса… Но ты…

— А что я? — ответил Даня, впервые, кажется, сам задаваясь вопросом: что я там делаю? Он был у Остромова настолько на месте, что ни разу прежде не удосужился объяснить себе, зачем дважды в неделю приходит на групповые занятия и при первой возможности бежит на индивидуальные. — Я, может быть, самый неспособный из его учеников, и ума моего хватает на десятую, тысячную часть того, что он говорит… Я понятия не имею, можно ли устанавливать умственную связь и была ли в истории хоть одна левитация. Я, может быть, отлично знаю, что левитация не имеет отношения к левитам, хотя он утверждает обратное, и не верить ему очень трудно… Я знаю одно: у вас ведь уже начали физику?

— Да, конечно. Я не такой младенец, каким кажусь.

— Ты не младенец, напротив. Очень может статься, ты действительно взрослее нас всех, и меня, и мамы, и Тамаркиной, и корюшки… Читал ты о фотоэффекте?

— Нет, я ничего в этом не понимаю, — гордо сказал Миша.

— Я и сам не понимаю, — немедленно утешил его Даня; инстинкт самоумаления срабатывал безотказно. — Я знаю только, что поток света как-то вышибает электроны из металлов. И вот Остромов — не знаю, как он это делает, и сам, должно быть, не осознает… Он именно вышибает электроны: из меня, Варги, Пестеревой — из всех. Каждый при нем становится другим, а может, наоборот, собой, — я не знаю. Что такое индуктор, ты уж наверняка слышал?

— Представь себе, слышал. Нам теперь с опережением рассказывают все, что имеет отношение к технике. — Миша карикатурно, защитительным жестом, сразу переводящим его в разряд паганелей, потер переносье. — Эта штука вызывает ток в турбине, заставляет ее, короче…