Остановка в городе

Я торопилась и прохладным поздним вечером оказалась перед окном нашего дома, мне вспомнилось то утро, когда уличный свет, падавший в окно, стал меркнуть, а я украдкой, неведомо для него, смотрела на лицо своего будущего мужа, мучаясь в девственном влечении, и мне захотелось снова, как в тот раз, смотреть на него, наблюдать за тем, как он, с давно потухшей сигаретой во рту, с воодушевлением работает за своим письменным столом, следить за его движениями — быть вместе с ним, не мешая ему, и я подошла поближе к окну, где небрежно задернутые шторы оставили в стекле светлую полоску, чтобы отыскать сидящего за столом мужа, но увидела лишь край кушетки в глубине комнаты и на нем чью-то руку. Женскую руку с длинными тонкими пальцами. На одном из них — кольцо с большим зеленым камнем. Внезапно рука исчезла из моего поля зрения, я стояла, словно парализованная, и чувствовала лишь, как по спине пробегают мурашки, я еще не успела и шага сделать, как снова увидела эту руку. Белоснежную обнаженную руку с красивыми пальцами, бесстыдно обнаженную руку и обнаженное плечо, и я отпрянула от окна, думая только об одном — как можно скорее уйти подальше от этого дома, и внезапно передо мной возникло воспоминание детства: я уже долгое время лежу в высокой, горьковато пахнущей траве, все вокруг залито зеленым светом, перед глазами рыхлая земля, по ней ползет жук в блестящем панцире. Жук уползает, я его больше не вижу, мне кажется, будто его и не было, и я прижимаюсь лицом к земле. Ее сырое дыхание проникает мне в кожу, я боюсь, что в любую минуту ко мне в уши залезут отвратительные усатые уховертки, грязные навозные черви, сороконожки, а я не могу пошевелиться, я уже никогда больше не смогу двигаться, я должна стать землей, плющом, спорышем, лебедой, репейником, чертополохом… Пусть они тогда соберутся вокруг меня, склонятся надо мной с испуганными лицами, умоляют меня, ждут, все еще не решаясь дотронуться до меня, не решаясь заговорить, не решаясь смотреть друг другу в глаза. Я хочу умереть…

— Дорогая, ты что — заснула? — слышу я встревоженный голос мужа.

Нет, я не заснула, я думала, вспоминала, но, услышав заботливый вопрос мужа, перестаю думать, поднимаюсь и иду к воде; я ничего не отвечаю ему, вхожу в море, теплая вода доходит до колен, бедер, груди, я плыву с закрытыми глазами до тех пор, пока передо мной не открывается необъятная синь. Полнейшая тишина. Я набираю в легкие воздух и ныряю, затем вижу: зеленый купол, пузырьки воздуха поднимаются кверху, у купола светлая, похожая на пленку, крыша, несколькими движениями я разрываю эту пленку, надо мной простирается синее лето.

Я устало опускаюсь на махровое полотенце, внезапно всюду масса людей, оглушительная музыка, до меня доносятся визг, крики, смех, ко мне катится мяч, и мой муж говорит:

— Что тебе пришло в голову заплыть так далеко? Могла бы немного и обо мне подумать, я чуть с ума не сошел со страху.

— Хорошо было, — отвечаю я, насмешливо улыбаясь. — Разве я могла думать о тебе, когда мне было так хорошо …

Мы молча одеваемся и так же молча проходим мимо ив к соснам. Мой муж сердит на меня, я чувствую, что должна как-то смягчить свой грубый ответ, попросить у него прощения, но что-то во мне противится этому. Может быть, упрямство, может быть, равнодушие.

— Не мешало бы поесть, — говорит мой муж, и я чувствую, как с каждым шагом, приближающим нас к алюминиевым столикам с голубым верхом, на которых белеют тарелки и бутылки с кефиром, я все сильнее ощущаю голод.

Я отламываю кусочек черного хлеба, прижимаю его языком к небу, пока его вкус не растекается во рту — это мой ритуал, удовольствие, которое я доставляю своему пустому желудку, игра, нечто похожее на то, когда нюхаешь цветок, прежде чем сорвать его, затем смотрю, как мой муж принимается уничтожать сардельки; не поднимая глаз от тарелки, он отрезает кусок за куском, машинально мажет горчицей и запихивает себе в рот, еще не успев проглотить предыдущий; мне кажется, он ненавидит процесс еды, такое впечатление, будто еда для него пустая трата времени, надоедливое, но необходимое занятие, от которого он не получает ни малейшего удовольствия. Он словно подгоняет себя, чтобы поскорее покончить с этим и закурить… Когда мы только еще поженились, я пыталась выяснить, какое его самое любимое блюдо, но он лишь пожал плечами.

Я думаю о том, сколько значительных событий, чувств, мыслей и развлечений проходят для него незамеченными; мне кажется, что мы живем в разных мирах, мой рот кривится в усмешке, когда я прихожу к выводу, что единственной, быть может, точкой соприкосновения в нашей совместной жизни является то, что мы оба не стыдимся своего, порой не слишком свежего белья.

Покончив с едой, мой муж разминает в пальцах сигарету, скользит взглядом по моей, еще почти нетронутой порции сарделек, а затем со скучающим видом принимается разглядывать сидящих за столиками людей. Неожиданно он весело восклицает:

— Взгляни на цивилизованных цыган!