Особый контроль

На кладбище пьяниц хватало, не один и не два десятка либо допились до смерти, либо нарвались на скоропостижную смерть под пьяную лавочку. Но народ этот был чрезвычайно неинтересный, как правило, затопленный водкою еще при жизни, и на кладбище с ними, как с местом пустым. А вот с Приват-доцентом Седой как-то раз отчаянно схлестнулся насчет того, кто, как и особенно почему пьет. Спорить на равных не получалось, а согласиться было никак невозможно: очень уж они с Приватом разные. И вот стал Седой задумываться и присматриваться; несколько раз он пробовал поговорить после полуночи с живыми, проходившими возле кладбища, с теми, кто случайно припозднился, но разговор не получался. Одни сильно, до бессловесности, пугались, а другие несли бог весть что, не реагируя на вопросы. Такой же благоприятный случай, — чтобы поговорить со взрослым мужиком, — упускать не стоило. И то, что мужик этот подвыпивший, в сущности могло обернуться неплохо: не станет дергаться, не примет всерьез этот разговор, а значит, по-настоящему не будет нарушено Правило, ограничивающее общение с живыми.

Так уговаривал себя Седой, так решал, что “с этим Толей” надо побеседовать, и так заставил себя ожидать, пока представится возможность.

Возможность представилась достаточно скоро: девочка захотела побродить по аллейке, не тронутой пока спецкомандой, а Толя, вытащив очередную “беломорину”, остался на скамейке.

— Ты кто будешь? — спросил негромко Седой, пристраиваясь рядом.

— Василенко, — машинально ответил Анатолий Петрович и в следующий момент побледнел и вскочил.

— Ну, че, укушу я тебя, что ли? — обиженно спросил Седой и даже рукой махнул.

— Н-нет, — решил Василенко, — но все-таки…

Тут Василенко совсем побледнел, даже за сердце схватился и стал беспомощно оглядываться по сторонам. Кочергины отошли далеко, а Седой не исчезал, даже подмигивал:

— Че там, ладно, свои ребята.

То ли это подмигивание помогло, то ли просто сообразил Анатолий Петрович, что ежели с ним уже произошло такое, то здесь за сердце не хватайся, “караул” не кричи, все равно не отвертишься, пока не пройдет само. И Анатолий вдруг успокоился и даже повеселел.

В институте, щедро отдавая время и силы архитектуре, волейболу и девушкам, Толя Василенко как только мог игнорировал “общественные дисциплины”, не интересовался ни гносеологией, ни тем паче психологией; и теперь в полупьяной логике своей допустил, что где-то в непрочитанных страницах и пропущенных лекциях содержалось объяснение этого прозрачного феномена в шинели с красными петлицами.

— Успокоился? — участливо спросил Седой, когда Василенко уселся на скамейку и задымил. — А то пока дергаться и разбираться что да как, то всякая охота разговаривать пропадет. Годится?

Василенко утвердительно кивнул, все больше склоняясь к мысли, что весь этот необычный разговор — просто сон. Такой сон от переутомления, литра пива и еще ста пятидесяти граммов до того.

— Так кто ты по службе будешь, Василенко? — спросил Седой.

— Архитектор.

— Это что еще такое? — не понял Седой.

— Ну, это вместо художника, — терпеливо пояснил Василенко, привыкая к условностям такого сна. — Я рисую, что надо построить, а рабочие потом все это в натуре делают.

— А сам ты, значит, с камнями, с известкой не возишься?

— Я же сказал, рисую проект. Такой исходный рисунок для строителей. Без него никто работать не может.

— Панская работенка, — повертел головой Седой, не то одобряя, не то осуждая.

— Свинская, а не панская, — решил обидеться Василенко.

— Давай-давай. Не нюхал ты, видно, свинской работы, — беззлобно бросил Седой.

— А ты мою видел? Что мне делать приходится? Типовые проекты привязывать! Да автобусные остановки малевать — ах, творчество, мать его… На первом курсе такое делают!

— А как же дома, вон их сколько? — спросил Седой, указывая на блочники ближайшего микрорайона.

— А никак. Есть типовые проекты, есть альбомы стандартных деталей, так что никакого творчества. Только и смотри, чтобы коммуникации были покороче, чтобы на чужие трассы не налезать.

— За что же тебе деньги платят? — искренне изумился Седой.

— А хрен его знает. Целый день, правда, как собака гавкаю и отгавкиваюсь, а если по сути — так от меня ничего и нет.

Седой сощурился:

— А чего же тебе не хватает? Работа у тебя чистая, деньги исправно идут, жена небось есть, дом, так?

— Ну…

— Я ж по морде вижу: крестьянских ты кровей. А в навозе не ковыряешься, не пашешь сам на себе вскачь. Что же тебя печет? Что водкой заливаешь?

Василенко досадливо поморщился, подергал плечом и достал новую папиросу:

— Да, пью, бывает. А оттого, что работа моя, “чистая”, на дурака рассчитана. А я не дурак. И не могу им быть. Мельников — тот как раз может, он дерьмо — не архитектор, самое большее способен коровники в стиле “баракко” лепить. А мне все не дает голову поднять…

— Командир твой?

— Ага. Командир.

— А что, повыше его нету никого?

— А толку-то, что есть? Что я, жаловаться побегу? И на что? Мельников же, выходит, кругом прав…

— А если прав, то чего ты пыркаешься?