Особые приметы

Никаких сомнений: полиция работала безупречно. Пять веков слежки, инквизиции и цензуры постепенно сформировали моральную структуру этого уникального организма, который даже недруги и клеветники считали образцом сложнейших общественных гигиенических институтов, которые, вдохновленные этим примером, множатся сегодня во всем мире.

Годы Мира, царившие на протяжении двадцати пяти лет, были истинным и осязаемым плодом скрытой работы поколений, посвятивших себя благородной и счастливой миссии: любой ценою сохранить в строгой неприкосновенности принципы, необходимое почтение к законам, мгновенное и слепое повиновение тем загадочным нормам, которые правят человеческим обществом, иерархически разделенным на категории и классы, каждый из которых блистательно исполняет свою роль в иллюзорном театре жизни. Обогатившись столь обширным и полезным опытом, народ и сам научился применять очистительные средства, и к призрачно счастливому лету 1963 года твоя родина превратилась в зловещую, дремотную страну, населенную тридцатью с лишним миллионами полицейских в штатском, включая бывших непокорных и бывших мятежников. С присущим тебе оптимизмом ты думал, что пройдет еще немного, и чиновники со служащими вовсе не будут нужны, ибо в большей или меньшей степени, но надзиратель, цензор, шпик исподволь и потихоньку уже просочились в души твоих соотечественников. Система, установленная твоими соплеменниками, возродила инквизицию, но в несколько ином обличии, однако с теми же доносами, слежкой, очными ставками, допросами. Жандармерия, полиция военная, полиция гражданская — несть им числа. Словно короста, покрыли они изможденную, оцепенелую землю отцов. Муж шпионит за женой, жена — за мужем, отец — за сыном, сын — за отцом, брат — за братом и каждый — за соседом. Буржуа, крупные и мелкие, сельские и городские, рабочие, крестьяне, обыватели — все сплошь полицейские. Шпионит и «независимый» интеллектуал-индивидуалист, и даже добродушный писатель-романист, обуреваемый социальными заботами (по крайней мере, касающимися его близких). Друг, прошедший рядом всю жизнь, товарищ, разделивший с тобой тяжкие часы, — тоже полицейские. (И сколько раз ты сам, Альваро, мирился с окружающим тебя конформизмом, порицая себя публично или же втихомолку, сколько раз ты скрывал от остальных свою подлинную суть; и ты был полицейским, как бы ни было тебе неприятно в этом сознаться.)

Мы дорого заплатим, думал ты, за проигранную гражданскую войну, за двадцать лет косматого страха, за пагубное легкомыслие, которое нас захлестнуло. Все мы больны неизлечимо, все мы искалечены, все обманулись в надеждах. Как вернуть мир, цельность, покой нашим сердцам? Несчастный, жалкий народ, несчастная родина, какой психоанализ в состоянии помочь тебе воспрянуть? Время для тебя не движется, и дети твои выходят из твоего лона никчемные, не в силах противостоять твоей косности, твоему упрямству, твоему безумию. Изменишься ли ты когда-нибудь? Может, изменишься (думал ты), когда твои кости (твои, Альваро) унавозят твою почву (о, родина) и другие, лучшие люди (сегодня еще дети) принесут свой дар в жертву неосуществленным порывам, которые были твоей участью. Вот ты умрешь, мучила тебя мысль, кто же, кто об этом расскажет?