Особое задание

С той минуты, как у Алексея родился план собственного освобождения, он решил твердо: эту гестаповскую ищейку нужно убрать. На свободе сержант-провокатор мог оказаться серьезной помехой.

С лестничной площадки донесся бой часов. Девять медленных ударов нарушили тишину.

Сержант постоял у окна, подошел к своей койке и тяжело плюхнулся на матрац. Оглушительный выстрел взорвал тишину палаты. Сержанта словно подбросило. Он вскочил и, забыв, что изображает хромого, кинулся зачем-то к дверям, потом метнулся обратно к койке, откинул матрац, схватил пистолет, повертел его в руках, сунул в карман и снова бросился к дверям.

А где-то в конце коридора уже раздавались голоса, хлопали двери, слышался топот сапог.

Алексей устало прикрыл глаза.

Когда Курту Венцелю доложили о выстреле в третьей палате, тот сначала ничего не понял. Несколько секунд вытаращенными, немигающими глазами он смотрел на пришедшего с докладом сотрудника и вдруг заорал:

— Что?! Какой выстрел?

Сотрудник сбивчиво и путано повторил свое сообщение. И только тут Венцель окончательно понял, что речь идет об агенте из числа военнопленных, которого поместили в третью палату больницы. Теперь агент провалился. Но это еще полбеды. Самое неприятное, если об этом происшествии узнает Штроп.

Тогда неудача Венцеля будет известна и гестаповскому начальству в Минске.

Штурмбаннфюрер попытался овладеть собой.

Он рассеянно расспрашивал о подробностях случившегося. Его занимали другие, более важные и неотложные дела.

Венцель был достаточно опытным человеком. За годы службы в гестапо он усвоил простое правило. Оно гласило: нужно быть предельно объективным в докладах и донесениях начальству, но не настолько, чтобы это повредило твоей репутации, твоей карьере.

А сейчас он столкнулся с таким случаем, который мог повредить ему в глазах вышестоящих лиц. И все из-за какого-то паршивого русского, не умеющего обращаться с оружием! Штроп, конечно, не удержится от язвительных замечаний. И будет прав. Ибо штурмбаннфюрер не только допустил служебную оплошность, но, что гораздо серьезнее, отступил от инструкции.

А инструкция запрещала выдавать оружие агентам такого сорта, каким был военнопленный сержант. Но этот трус трепетал от страха, и не напрасно. Он хорошо знал о том, как раненые русские, обнаружив провокатора в одной из больниц, ночью задушили его подушками. Поэтому-то он и попросил у Венцеля пистолет.

И Венцель разрешил, рассудив, что большой беды не будет, если один русский пристрелит десяток других.

Но дело обернулось иначе. Этот болван провалился. Венцель спросил сотрудника:

— Кому вы еще докладывали об этом?

— Никому. Только вам, герр штурмбаннфюрер!

— Прекрасно! — одобрил Венцель. Он подошел вплотную к собеседнику и, придав голосу оттенок значительности, сказал: — Об этом никто не должен знать. Иначе… Иначе это может повредить расследованию.

Взглянув в лицо начальнику, помощник Венцеля прочел на нем нечто более важное, чем было вложено в эти слова. Было понятно: это приказ, суровый приказ, за нарушение которого ему, рядовому чиновнику, несдобровать.

— Слушаюсь, — сказал он.

— Идите!

Как только полицейский вышел, Венцель отправился к Штропу. Главный следователь действительно ничего не знал о происшествии во флигеле. Штурмбаннфюрер вздохнул облегченно.

15. "Тиф"

Ртутный столбик уперся в черту напротив цифры "сорок". Рита, словно не веря своим глазам, снова поднесла градусник к лицу. Сорок!

Она протянула градусник Лещевскому.

— Адам Григорьевич, посмотрите.

Врач мельком взглянул на термометр, и в его больших темных глазах, доселе равнодушных, появилось выражение встревоженной озабоченности. Лещевский подошел к Алексею. Тот тяжело дышал. От покрасневшего лица веяло жаром. Потрескавшиеся губы силились улыбнуться.

— Это какой-то воспалительный процесс, — безапелляционным тоном поставила Рита диагноз.

Лещевский приказал Рите еще раз смерить температуру у Алексея. Ртутный столбик снова остановился у цифры сорок. Лещевский поднял рубашку: по телу раненого расползалась бледно-малиновая сыпь.

Весь вечер и всю ночь больной метался в бреду.

— Как вы думаете, что это такое? — спрашивала Рита у Лещевского тем боязливо-почтительным тоном, которым она обычно разговаривала с хирургом.

Но Лещевский не торопился с диагнозом. Он в этот день несколько раз появлялся у кровати Алексея. Высокий выпуклый лоб хирурга бороздили морщины озабоченности. Казалось, он все тщательно взвешивал и обдумывал, прежде чем прийти к окончательному выводу.

Наконец после очередного осмотра, когда они вышли из палаты, Адам Григорьевич сказал Рите:

— Это тиф. Сыпняк.

— Тиф?

— Да, тиф. Будьте осторожны.

В другое время она обязательно спросила бы, как называется эта болезнь по-по-латынино сейчас так испугалась, что лишь прошептала:

— Что же теперь делать?

— Надо изолировать больного. И как можно скорее.