Осколок

– Ты хочешь, чтобы я поверила в то, что двадцать с лишним лет назад с мамой в точности повторилась то, что происходит со мной? С тем же самым человеком?! Кто тебе рассказал о наших отношениях?! Ты? – стреляет она взглядом в Артема.

– Ты что, с ума сошла, что ли… – бормочет опешивший брат.

– Тогда кто? Маргарита? – секунду она пытливо вглядывается в мое лицо, затем продолжает: – Не имеет значения. Да, все это правда! Я – любовница Карловского! Да! Подтверждаю! И не нужно этих глупых спектаклей!

На мгновение я теряю дар речи и лишь ошарашенно смотрю не нее. Черты ее лица будто обострились, глаза зло прищурились. Я вижу перед собой совсем другого человека. Уязвленного. Возмущенного. Потрясенного. Ожесточившегося.

– Удивлен? Да что ты, дядя Коля! Неужели не ожидал такого от милой девочки Кати? Которая довольна жизнью и никогда ни на что не жалуется! Которой достаточно сказать: «Как ты чудесно выглядишь, дорогая!», увидеть ее лучезарную улыбку и успокоиться! Ты ничего не знаешь обо мне и никогда не знал! Не хотел знать! Ты, похоже, думал, что мы с Тёмой воспитывались в пансионе, а затем нас милостиво передали на государственную службу и обеспечили средствами, жильем, питанием? Так вот черта с два! Мы добивались всего сами, продирались через все неприятности, полагаясь только на себя! Пробивались через стены непонимания, через все подножки, которые ставились нам людьми вашего поколения! И, между прочим, Карловский – один из немногих, кто нам действительно помог. Делами, а не пустыми учеными словами. Ты не знаешь, конечно, из какого дерьма он вытащил вот его! – она резко кивнула в сторону Артема. – Он отмазал его от тюрьмы, если хочешь знать. После пьяной драки с поножовщиной! Вот так! А ты здесь рассказываешь какие-то нелепые небылицы, не имея представления ни о чем! Ни о ком! Только о жизни, которая когда-то была, а теперь ограничивается контурами этой квартиры!

– Катя, перестань сей… – начинаю я, но сам же не могу договорить.

– У тебя хватает совести расспрашивать нас о семьях, о детях! А ты сам-то понимаешь, что мы должны чувствовать после таких вопросов?! После того, во что превратилось наше детство! После того, во что после такого детства превратились мы сами! Или ты думаешь, что мне доставляет удовольствие каждый день приходить в контору и изображать из себя образцового секретаря! И при этом ощущать эти взгляды сотрудников на себе! Взгляды, которые говорят о том, что я всего лишь породистая блядь, оказавшаяся на должности только благодаря покровительству папы Карло! Наши отношения уже ни для кого из них не секрет! Наверное, даже его жена в курсе! Так что все в порядке! Кого из них интересует, что чувствую я? Что я тоже человек! Тем более что, по твоим же словам, я не первая такая у него?

Я пытаюсь подняться на ноги. Со второй попытки мне это удается.

– Не смей так говорить, – хриплю я, глядя в стену. – Можешь сколько угодно оскорблять меня, но о матери ни одного дурного слова…

– Оскорблять тебя? – со злорадством в голосе переспрашивает она. – Да ты сам себя оскорбляешь! Себя и маму оскорбляешь ты и никто больше! При этом забывая, что ни ты, ни она не сделали для нас ровным счетом ничего! Вы лишь строили планы, а мы с улыбками встречали вас на крыльце интерната! Мы радовались каждому вашему визиту! Мы готовы были ехать с вами куда угодно! Мы готовы были называть тебя «папой»! Мы ждали, когда наступит день, и вы поймете, что самое главное – это быть вместе! То, чего так и не случилось! Но даже после смерти мамы вы были всем самым светлым, что еще жило, сохранялось в нас! Жило, как живет надежда! Как память, которую невозможно вымарать! Потому мы и приходим к тебе! Настолько часто, насколько можем себе это позволить… Настолько часто, насколько можем… казаться тебе и самим себе счастливыми и беззаботными…

Ее речь все чаще прерывается всхлипами. Наконец, она умолкает вовсе и, закрыв лицо руками, тихо плачет. Впервые на моей памяти. Это самый жестокий аргумент из всех, которые я только что услышал от нее. Самый обезоруживающий и шокирующий. Бьющий в самое сердце.

Мои пальцы побелели, вцепившись в подлокотники нового кресла. И все же я остаюсь стоять. Я словно пригвожден к этому месту. Хотя пытка, которой мы подвергаем друг друга в эти минуты, гораздо более мучительная и страшная, чем мое стояние.

– Ну а ты что скажешь? – тихо обращаюсь я к Артему.

Мой голос лишен какого-либо выражения, будто он больше не принадлежит живому существу.

Артем сидит неподвижно, опершись локтями о край стола, его лицо спрятано в широких шоферских ладонях. В ответ на мой вопрос оно медленно появляется. Я вижу тяжкое страдание, заставившее его моментально постареть на несколько лет. Впрочем, нет. Теперь его лицо не кажется мне ни молодым, ни старым – оно словно потеряло свой возраст.