Осколок

«Многоуважаемая Авдотья Семеновна! После многих, многих лет разыскал я Вас наконец. Большущее Вам спасибо за рукавички. И помогли они мне в стужу, и просто радостно было их получить на фронте, почувствовать, что где-то заботятся о нас люди. В рукавице в записке я вычитал только Ваше имя и отчество, да город, где Вы живете. Решился разыскать Вас. Написал в адресный стол, потом через редакцию Вашей газеты — пионерам. И ответ все-таки с Вашим адресом получил. Хорошие люди живут в Вашем городе! Одну рукавицу оставляю у себя на память, а вторую посылаю как доказательство, что Ваша доброта крепко помогла нам, солдатам, в те тяжкие дни и годы…»

Сидели две пожилые женщины, читали письмо, вспоминали и плакали…

Правда Севера. 1975. 1 октября.

И тихо, тихо все кругом

Мне хочется рассказать об одной женщине, о ее нелегкой судьбе, а может быть, и о судьбах многих ей подобных.

Сейчас Елизавета Васильевна в годах. Да и тогда настоящая ее молодость уже заканчивалась.

Город отстоял от фронта далеко. И если бы не война, которая особенно жестко сжимала сердца жен и матерей фронтовиков, можно бы сказать пушкинской строкой: «И тихо, тихо все кругом…»

Это было как будто очень, очень давно, и в то же время совсем недавно.

В те времена Елизавета Васильевна жила в общей коммунальной квартире. Столики соседок-домохозяек на кухне чуть ли не громоздились один на другой. На столиках фурчали примусы и подымливали керосинки.

Муж Елизаветы Васильевны и единственный сын были на фронте. Совсем редкие и короткие весточки получала она от них. И каждый такой редкий треугольничек приносил ей величайшую радость.

Домашних дел у нее было немного, и она, когда позвали, поступила работать на завод, где раньше работал ее муж. И тут, правда мельком и с чужих слов, услышала: «Рабочую продовольственную карточку захотела». Было до слез обидно и больно. Хотела уволиться, но ее тут же, на заводе, пристыдили. Людей нет, некому работать, а она…

И она осталась.

Заводской специальности у Елизаветы Васильевны не было. Ее поставили помогать на выдаче инструмента. Начальник цеха, который хорошо знал ее мужа, отличного слесаря-лекальщика, сказал:

— Присмотритесь, подучим, если понравится, специальность будете иметь.

И она быстро привыкла, даже полюбила цех, уходила с работы поздно вечером. Не хотелось домой, где невыносимо тихо.

В обеденный перерыв, в дневную смену, когда Елизавета Васильевна выходила из цеха, если в небе горело солнце, оно не замечалось, его словно и не было. На улице словно не было деревьев и кустов — зелени, а она всегда любила зелень. Заросли кустарника на берегу смотрелись в речку и, отражаясь, любовались собой. Но она не слышала ветерка в кустах, не видела волшебного, чуть заметного колыхания голубоватой воды.

Было тихо, как будто наступила глухота.

Но Елизавета Васильевна знала, по-женски особенно больно воспринимая: на берегах Волги грохочет, взрывается, пылает. Шло грандиознейшее из сражений всех времен — Сталинградская битва. И она чутьем матери, по каким-то мелочам и намекам из последнего письмеца поняла: сын ее там.

В цехе среди подруг-работниц она заикнулась о фронте: сходить в военкомат, попроситься. Кто-то усмехнулся, кто-то нахмурился. Она поняла. Задуманное намерение напрасно.

А то, что ее тревожило, мучило, убивало, вскоре случилось. Пришла не «похоронка» — коротенькое письмо от товарища сына по роте. Сын погиб под Сталинградом. Подробностей не было. Была лишь в конце письма приписка: «Мы за него отомстим!».

Она не верила, хотя знала, что это уже произошло, знала, что не один он — многие и многие, что и она не одна: многие получали «похоронки» или такие же письма о сыновьях и мужьях. Или были совсем в неведении. Но, не смиряясь со случившимся, она хотела узнать о сыне все-все.

Но что делать, что?.. Кричать, стучать в стены и в чужие двери? А там такое же горе…

До утра Елизавета Васильевна сидела на краю кровати. От поздних рыданий, может быть, стало легче. Она ждала, когда можно пойти на завод. Будильник у нее остановился, и она прислушивалась к бою стенных часов у соседей — ожидала эти приглушенные дощаткой и обоями удары, знала о них и каждый раз, когда раздавался бой, вздрагивала. Тревожили не звуки, не шум, пугала тишина.

Утром она отнесла пайку хлеба соседской семье — там было трое ребятишек. Она и раньше делилась с соседями.

В цехе Елизавета Васильевна крепилась, работала молча, чтобы не выдать себя. Руки почти не чувствовали инструмента — холода гаечных ключей, резцов, ножовочных полотен.

Но начальник цеха заметил. На его вопрос она ответила тихо, но прямо, без слез, только отвернулась.

— Идите, Елизавета Васильевна, домой. Успокойтесь, отдохните… — что он еще мог сказать или сделать в то время?

— Нет, нет, только не домой. Из цеха я не уйду. Здесь мне лучше… только никому не говорите.

Поздно вечером начальник цеха и один из мастеров проводили ее до дому, зашли на квартиру. Елизавета Васильевна и стеснялась, и была рада. Одиночество в комнате угнетало.