Осколки недоброго века

«И не дай боже тогда мировая война начнётся раньше, а Россия как всегда будет не готова». Хм, откуда это?

Незаметно и к пьяненькому удивлению бутылка сливовицы опустела. В голове забродило, перепуталось. Пепельница курилась горкой ломаных папирос.

– Вот надымил-то.

Не стал окликать прислугу, сам дёрнул ручку вниз, открывая оконный створ, впуская свежий, пресыщенный влагой воздух.

Потянувшим сквозняком со стола сдуло какие-то листы, что пали на ковёр, перемешавшись – важные и не очень. Не стал подбирать, так и стоял, вдыхая, взирая.

Вид открывался на ещё не прихваченную льдом Неву, набережную. Обыденный и типичный для этого часа и времени года: плелась, паря из ноздрей лошадка, людские фигурки снулые, зябкие, все куда-то топали, спешили по холодку, и лишь одна стояла столбиком, недвижима. Чем-то привлекла внимание.

Сыпали редкие, от того особо крупные снежинки, одна из них будто легла венчиком на этот замерший серый силуэт. И вроде бы должна была лететь дальше по своим снежинковым делам, падать, но будто задержалась.

«Да это же не снежинка – лицо, – угадал Николай Романов, – он стоит, повернувшись, угадываясь бледным ликом, точно глядя, всматриваясь в ответ!»

* * *

Осыпаемый вялыми хлопьями снега, стройный моложавый человек в длиннополом пальто, ещё более вытягивающем фигуру… он и сам не знал, чего это остановился, застыв столбом, под пробирающей с Невы сыростью, уставившись на колоннаду дворцового здания.

«Зимнего дворца, что ль, не видел?»

На этаже отыграло отсветом стекла…

«Кто-то открыл створку», – догадался.

Обозначилась тёмная фигура в проёме высокого окна, вдруг почему-то дав повод вообразить «уж не сам ли?».

«Прислуга, конечно», – отнекивалось от надуманного.

Человек на набережной вскинул голову в последнем взгляде, явив лицо – тонкие недавно отпущенные жидковатые усики вполне удачно легли на правильные мужественные черты. Но было б кому надо, портрет оказался бы вполне узнаваем – Леваневский Сигизмунд Александрович, подняв воротник, неторопливо побрёл в сторону Литейного проспекта.

* * *

Подпольная диалектика такова, что, не доверяя окружающим, усматривая в каждом встречном агента охранки либо полиции, революционные конспираторы находились под постоянным прессингом, подозревая в провокаторстве и друг друга.

Неудачные уличные выступления, оперативность царских ведомств правопорядка, практически полный разгром подполья только довели это дело чуть ли не до маниакальности.

Сигизмунд, по сути, оказавшись перед непростым выбором, одним из которых была «сдача властям», потыкавшись на удачу по известным ему адресам, помня некоторые фамилии, сумел выйти на нужных людей[72]. Конечно, не раскрываясь, выдавая себя за представителя «польского революционного крыла», даже поймал эту удачу – на удивление легко оказалось справить документы.

Удача продолжала баловать: когда ячейку накрыла жандармерия, Леваневский (он сохранил фамилию) сумел ускользнуть… ушёл случайностью, если не чудом.

Теперь же положение выглядело вообще шатким – помимо того, что лютовала жандармерия и шпики, он, будучи новым и более чем пришлым человеком, немедленно попал под подозрение в предательстве, столкнувшись с «подпольной системой», где умели «рубить концы».

На одной из кооперативных квартир в него стреляли «свои».

Снова ушёл…

Он уже давно понял: что-то было не так!

«Что-то не так» в первую очередь было с попаданием их самолёта в прошлое! С этим он (затерянный в эпохах лётчик) уже примирился, не пытаясь искать объяснений.

Но чем дальше в лес…

Он не очень досконально знал ход русско-японской войн, от силы результат – кто в итоге проиграл.

Но уж арктический транзит эскадры Рожественского выходил за все исторические факты!

Впрямую напрашивалось, что это как-то связано с перелётом Арктикой их четырёхмоторного ДБ-А, аварией в высокоширотных льдах. И наконец, с невероятным перемещением во времени!

Действительно! Если с ним (и погибшими ребятами) было что-то не так, то почему бы «не так», пся крев, не могло быть со всей Россией и всем миром?!

Сейчас, после революционного провала, в сложившейся ситуации искать новых контактов с социалистами он посчитал чреватым. Снова вернулось подвешенное ощущение отчуждённости, загнанности. Куда идти, куда податься?

За ним могли вести охоту те, с кем ещё вчера чаёвничал на тайных адресах, и те, кому положено охотиться по долгу службы.

«Чёрт меня занёс к Зимнему!»

Теперь шёл нарочито не спеша, иногда останавливаясь и якобы разглядывая вывески и тумбы с расклейками – нет ли «хвоста»!

И вот опять…

Эти плакаты он заприметил сразу, ещё ранее. Не мог не приметить – лётчик всё ж.

На рекламных афишах – грубо малёванные бипланы-этажерки, зазывные лозунги, веющие знакомым энтузиазмом любителей. Что-то напоминающее: «Быстрее всех, выше всех, дальше всех».

Совсем запутался – не рановато ли? Год-то какой?!

Однако осёкся, ещё раз вспомнив, что с этим миром что-то не так!

Печатали о «покорителях неба» и в газетах. Преподносились фото аэропланов, с гордостью заявленные как «собственных российских прожектов и выделки».