Осиновый крест урядника Жигина

Злоумышленник швыркнул носом, подумал и, наверное, решив, что терять ему все равно нечего, рассказал, что три дня назад Тузик вернулся домой с выбитым глазом, из которого текла кровь, и на трех ногах, а четвертую поджимал, и она все время дрожала. А вчера ему старшие ребята сказали, что покалечил Тузика дворник, который служит у купца Перелогина. Тогда он взял рогатку и пошел, чтобы отомстить за Тузика.

— У-у-у, голова садовая! — расхохотался Диомид. — Дом-то у Перелогина на соседней улице стоит, тоже из красного кирпича, только в два этажа… Промахнулся ты, парень, не по тому адресу заявился, я теперь полное право имею к мировому судье тебя тащить, чтобы он тебя на каторгу упек!

— Ладно, не пугай парнишку, — вступился Павел Лаврентьевич, которого развеселило неожиданное происшествие; даже угнетение, которое он испытывал с утра, развеялось. — Отведи его на кухню, пусть накормят хорошенько и одежку какую-нибудь подберут, а то дрожит, как голый. Тебя как зовут-то, стрелок?

— Иваном меня зовут…

— Домой вернешься, Иван, скажи отцу, чтобы выпорол. И не вздумай к перелогинскому дворнику с новой рогаткой идти, он не такой добрый, как Диомид, в один мах головенку отвернет. Понял, что я говорю?

— А у меня отца нет, мы с мамкой живем.

— Тогда мамке скажи, чтобы выпорола. Веди его, Диомид, сделай, как я сказал.

Павел Лаврентьевич отпустил злоумышленника, и тот, до конца еще не веря, что хорошей трепки не предвидится, настороженно, но все-таки пошел рядом с Диомидом. Проводив их взглядом, Павел Лаврентьевич по-хозяйски закрыл калитку, осмотрел просторный двор и направился к дому, улыбаясь и покачивая головой — надо же, за Тузика так обиделся. Отчаянный парень, Иван…

Горничная, встретившая хозяина в прихожей, протянула ему конверт и торопливо пояснила:

— Велено сразу же отдать, как появитесь…

2

От конверта, склеенного из плотной бумаги синего цвета, приторно пахло духами. Павел Лаврентьевич усмехнулся и, скинув шубу на руки горничной, прошел в свой кабинет; маленькими изящными ножницами отрезал край конверта, вынул пригласительный билет, отпечатанный в типографии, украшенный по краям золотистыми виньетками. Еще раз усмехнулся и вслух, в полный голос, прочитал: «Милостивый государь Павел Лаврентьевич! Зная Ваше просвещенное внимание к нуждам образования, осмеливаюсь обратиться к Вам с нижайшей просьбой следующего рода. 25 января сего года, в шесть часов вечера, в Общественном собрании состоится благотворительный вечер в пользу открываемой двухклассной начальной школы, устраиваемой и находящейся под покровительством мещанки Марфы Ивановны Шаньгиной. Искренне рада буду видеть Вас на данном благотворительном вечере и надеюсь на Ваше душевное участие в благородном, общественном деле. Председатель Попечительного Совета И. А. Делинова».

Прочитал спокойно, насмешливо, и вдруг будто поперхнулся, смял толстую упругую бумагу в кулак, бросил ее на стол, и она чуть слышно стукнула о полированную столешницу.

Любое приглашение, любую просьбу, любую глупость, которые приходили на его имя в немалом количестве — да что угодно! — готов был прочитать Павел Лаврентьевич, но только не известие о том, что благотворительный сбор от вечера пойдет на нужды школы, устраиваемой и находящейся под покровительством Марфы Ивановны Шаньгиной.

— Вот она, змея подколодная! — не сдерживаясь, отрывисто крикнул Павел Лаврентьевич и кулаком, в полную силу, грохнул по столу, по смятой бумажке, словно желал вбить ее в дерево, чтобы исчезла она бесследно, чтобы глаза ее не видели. — Вот он, сон! В руку! Марфой Ивановной! Еще и денег попросят! Ну, папаша, век твою дурь помнить буду!

Не находя себе места, он кружил возле стола, словно гонялся за невидимым существом, и даже руки протягивал, растопыривая пальцы, будто хотел кого-то ухватить за глотку.

Дверь кабинета Павел Лаврентьевич за собой не закрыл, и в просторный проем смотрел со стены коридора большой, в полный рост, парадный портрет старшего Парфенова. Рисовал его, по всей видимости, художник небесталанный, и Лаврентий Зотович взирал с холста на своего сына, как живой: взгляд из-под хмуро сведенных бровей суровый и жесткий, осанка гордая, а правая нога вольно отставлена в сторону, как у человека, уверенного не только в самом себе, но и в жизни; под усами, на красиво очерченных губах, покоилась снисходительная усмешка. Младший Парфенов, когда взглядывал на портрет, всякий раз не мог избавиться от ощущения, что отец сейчас, усмехнувшись, неожиданно заговорит:

— Она, сучка, перед тобой вертится, не дается, кусается, а я ее — хвать рукой за глотку! Все равно ершится, трепыхается! Тогда я второй рукой — хвать! Придавил, как клещами, она и подчинилась, никуда денется, теперь я ей хозяин!

Так он говорил о жизни и о том, что надо эту самую жизнь держать двумя руками за глотку, иначе она тебя самого задушит.

И следовал этому правилу неукоснительно.

Сын же этого правила принимать не хотел — с самого детства. И отца не любил, а когда подрос и многое стал понимать, эта нелюбовь быстро и незаметно переплавилась в глубоко скрытую ненависть.