Ошибка Нострадамуса

В правительственной прессе, контролируемой министерством пропаганды, регулярно появлялись гнусные нападки на меня. Меня называли „жидовствующим мэром“, а черновицких евреев издевательски именовали „народом Траяна“.

Я же руководствовался не только этическими соображениями, но и надеждой на то, что среди этого урагана страстей мне удастся создать нечто вроде морального оплота для порядочных людей, который в будущем станет доказательством того, что далеко не все румыны были проводниками зла.

Понятно, что моя моральная позиция не способствовала налаживанию гармоничных отношений с губернатором края генералом Калотеску. Характер его обязанностей был таков, что он далеко не всегда мог руководствоваться этическими соображениями. Однажды, когда я в очередной раз просил его приструнить хотя бы немного энтузиазм военных властей, он резко оборвал меня. Я вспылил и заявил, что готов подать в отставку немедленно. Наступило тяжелое молчание. Я был напряжен, как струна, и ко всему готов. Наконец, губернатор, не глядя на меня, произнес:

— Повремените с отставкой, господин Попович. Я ценю вашу работу. Если вы покинете меня, то я останусь совсем один среди фанатично настроенных людей. Думаю, что никто не сможет заменить вас.

— Я остаюсь, господин губернатор, — сказал я. — Но лишь потому, что не могу бросить тех, для кого являюсь единственной надеждой.

Губернатор молча наклонил голову.

Мне показалось, что он отныне с большим пониманием станет относиться к мой позиции, и я ушел спокойный.

Но вот 10 октября меня вызвали на чрезвычайное совещание к губернатору. В кабинете находились также генерал Топор и полковник генерального штаба Петреску. Нас было четверо. Я помню каждую деталь той невероятно драматической сцены, словно все это было вчера.

Губернатор заявил, что решение о депортации всех черновицких евреев уже принято самим маршалом, и возражать бесполезно. Мне показалось, что мое сердце превратилось в камень.

— Господин губернатор, — с трудом произнес я. — До чего мы дошли!

— Что я могу сделать? — ответил Калотеску. — Это приказ маршала, и вы видите здесь представителей генерального штаба, которым поручено проследить за его выполнением.

Я взял слово и стал говорить. Я обратил внимание губернатора на то, что он персонально будет нести ответственность перед историей за все, что произойдет. Я говорил об ущербе для нашей репутации на международной арене, о проблемах, с которыми столкнется Румыния на мирных конференциях. Я не жалел красок, чтобы охарактеризовать преступную аморальность готовящихся мер. Говорил о культуре и человечности, о варварстве и жестокости, о преступлениях и позоре. Повернувшись к губернатору, я сказал, глядя ему в глаза:

— Господин губернатор, французская революция, которая дала человечеству права и свободы, забрала 11 800 жертв, а вы находитесь в шаге от того, чтобы отправить на смерть 50 тысяч людей.

Указав на генерала Топора и полковника Петреску, я произнес:

— Эти господа выйдут сухими из воды после того, что совершат. А вы как губернатор ответите за все лично. Ведь у вас не будет даже письменного распоряжения маршала, чтобы на него сослаться. Но у вас есть еще время. Поговорите с маршалом и попросите его отложить эти драконовские меры хотя бы до весны.

Меня слушали в тяжелом молчании. Все сидели неподвижно, как статуи.

Наконец губернатор заговорил, но я не почувствовал уверенности в его голосе:

— Господин Попович, признаюсь, что испытываю те же опасения, что и вы. Тем не менее эти господа прибыли сюда для надзора за выполнением приказа. Я должен думать также и об этом.

Тут встал полковник Петреску и обратился ко мне:

— Господин мэр, — произнес он с иронической усмешкой, — кто будет писать историю — еврейские негодяи? Я приехал, чтобы выполоть из огорода сорняки, а вы хотите мне воспрепятствовать?

— Господин полковник, — резко ответил я, — уж позвольте мне самому полоть свой огород. А историю будут писать не евреи. Она не принадлежит им. Ее будут писать историки всего мира.

— Я обдумаю ситуацию, — устало сказал губернатор и отпустил нас жестом руки.

Я вернулся в ратушу, где в моем кабинете уже находились руководители еврейской общины. Никогда не забуду, как они на меня смотрели. Они ждали чуда, благой вести.

А что я мог сказать им? Уже полным ходом шла подготовка к загрузке евреев в специальные вагоны…

Медлить было нельзя, и я отправился в Бухарест.

В приемной маршала меня встретил молодой секретарь с жуликоватыми глазами.

— Садитесь, господин мэр, — указал он на кресло. — Кондукэтор примет вас через десять минут.

Когда я вошел в кабинет Антонеску, он что-то писал.

— Подожди, Траян, я сейчас кончу, — произнес маршал, не поднимая головы.

Против этого нечего было возразить, и я молча ждал. Наконец он отложил ручку и сурово посмотрел на меня.

— Давно не виделись, — сказал он, — но ты совсем не изменился. Все воюешь с ветряными мельницами? Я ведь помню, что томик Сервантеса всегда был с тобой. И не надоело тебе?

— Не надоело, господин маршал.