Ошибка Нострадамуса

И только когда летом 1942 года Нину Николаевну вызвали в гестапо, где врезали прикладом по уху, она прозрела. А прозрев, возненавидела немцев лютой ненавистью неофита. К чести Берберовой, в оккупированной Франции она не опубликовала ни строчки в профашистской прессе.

О Бунине

Из классиков больше всего люблю пронзительную прозу Бунина. Ее всегда перечитываю с удовольствием. Для его прозы характерно магическое свечение текста, где не найти не только лишних слов, но даже лишних букв. Он как никто умел сочетать классические традиции российской словесности с тончайшим изображением трагического опыта изломанной и ущербной, но взыскующей цельности человеческой души.

Бунин был и архаистом и новатором одновременно. Корнями его проза уходит в XIX век. Лаконичность письма и умение различать драматическое в повседневном у него от Чехова. Родство человека с природой — от Толстого.

Август 1934 года. Первый Съезд советских писателей. Горький в перерыве между заседаниями беседует с делегатами. Кто-то задает вопрос:

— Алексей Максимович, как вы относитесь к Бунину?

Горький морщится как от зубной боли. Говорит медленно, чеканя слова:

— Ну, Бунин… Махровый реакционер… Сволочь белогвардейская… — И сразу же скороговоркой: — Но какой мастер! Какой Мастер! Учиться вам надо у него. Учиться.

Бунин прекрасный поэт, но его поэзия всегда была в тени его прозы. Его это обижало и раздражало. Один эмигрантский поэт сказал ему как-то: «Мы, Иван Алексеевич, любим вас не за стихи». «Мы вас тоже любим не за стихи», — ответил Бунин. А поэт этот кроме стихов ничего не писал.

Как-то Бунин спросил эмигрантского критика Александра Бахраха, входившего в круг его близких друзей: «У вас есть нелюбимая буква? Вот я терпеть не могу букву „Ф“. А меня ведь чуть-чуть не нарекли Филиппом. В последнюю минуту — священник уже стоял у купели — старая нянька сообразила и с воплем прибежала к моей матери: — Что делают! Что это за имя для барчука! Наспех назвали Иваном — тоже не слишком изысканно, но с Филиппом несравнимо».

А моя фамилия, увы, начинается с этой некрасивой буквы — ничего не поделаешь.

Отношение Бунина к еврейству — это особая тема. Антисемиты прозвали его «жидовский батько» за дружбу с евреями и знание еврейских патриархальных обычаев. Один из них Бунину особенно нравился: глава семьи, почтенный старец с белой окладистой бородой, торжественно обмакивает палец в стакан вина, потом резким движением стряхивает капли и восклицает: «Да сгинут враги Израиля». Бунин часто пользовался этой фразой, шельмуя своих врагов.

При жизни о Бунине писали и мало, и скудно, и мучительно трудно. Боялись. А вдруг прочтет да огреет словесной своей дубинкой — да так, что мало не покажется. Зато после его смерти уж отыгрались по полной. Чего только не писали… Дескать, он и сух, и зол, и ядовит, и желчен, и несправедлив, и пристрастен.

Насчет пристрастности, пожалуй, верно. Бунин, например, не считал, что о мертвых нужно либо говорить хорошее, либо молчать. Когда в 1950 году вышли в свет воспоминания Бунина, они поразили не только его недоброжелателей, но и друзей. Горький. Блок, Алексей Толстой, Есенин и другие были изображены зло, хлестко и крайне недоброжелательно.

Несколько эмигрантских писателей во главе с Андреем Седых пришли к Бунину объясняться.

— Ну, хорошо, Иван Алексеевич, — сказал Седых. — Горький и Маяковский — это еще можно понять. Но Есенин? Поэт от Бога. Ситцевый деревенский паренек с трагической судьбой. Его-то за что?

Бунин усмехнулся:

— Господа, вы пришли сюда защищать Есенина? Сейчас я произнесу экспромтом четверостишие, в котором, как очки в футляре, поместится вся поэзия вашего Есенина.

Он на секунду задумался и произнес:

Папа бросил плести лапоть,
С мамой выскочил за тын,
А навстречу маме с папой
Их законный сукин сын.

Андрей Седых спросил:

— А что, Иван Алексеевич, если когда-нибудь о вас будут писать в таком тоне?

Бунин побледнел и холодно ответил:

— Не будут, дорогой. Не заслужил. Литературной проституцией никогда не занимался.

Но вот что сам Бунин написал в предисловии к своим «Воспоминаниям»: «Слишком поздно родился я, — родись я раньше — не таковы были бы мои писательские воспоминания. Не пришлось бы мне пережить то, что нераздельно связано с ними — 1905 год, потом Первую мировую войну, вслед за ней 1917 год и его продолжение: Ленина, Сталина, Гитлера. Как не позавидовать нашему праотцу Ною: всего один потоп выпал на долю ему. Вышла, правда, у Ноя нехорошая история с сыном Хамом. Да ведь на то и был он Хам. А главное: ведь на весь мир был только один лишь единственный Хам. А теперь?»

О прозе Набокова