Ошибка канцлера

Граф проявляет недопустимую в обращении с императрицей вольность и непринужденность. Целуя руку императрицы, что Анна позволяет ему делать достаточно часто, Левенвольде задерживает ее в своей много дольше, чем то допускает этикет. Он уже садится без приглашения в присутствии императрицы и сопровождает ее на ее одиноких утренних прогулках. Остается недоумевать по поводу позиции официального фаворита. Бирон в добрых отношениях с молодым графом и не проявляет никаких опасений за свое положение. Иногда даже кажется, он помогает императрице оставаться наедине с графом. Не переоценивает ли Бирон своего влияния на Анну? Верно и то, что после подобных свиданий императрица испытывает род неловкости перед фаворитом и легче идет навстречу его многочисленным и всегда очень практическим желаниям.

Что же касается музыки, то Анна слушает ее каждый вечер по нескольку часов. Недавно стал известен придворный штат императрицы и в нем около ста музыкантов – размеры, немыслимые для любого европейского двора. У Анны вдвое больше певчих, исполняющих церковную и светскую музыку. Теперь императрица много говорит о приглашении итальянских певцов и капельмейстера. По-видимому, этот план в скором времени будет осуществлен. Такое множество артистов заставляет предполагать, что императрица позаботится и о театральном помещении. Сейчас начали спешно строить новый деревянный дворец в Кремле – Анненгоф, в котором никакой вместительной театральной залы как будто нет. Строит этот дворец совсем молодой архитектор, которого Анна привезла с собой из Курляндии, – граф Растрелли. Несмотря на высокий титул, он сын всего лишь скульптора, работавшего при императоре Петре I и снимавшего посмертную маску с царя. Ради этого архитектора императрица отодвинула на задний план всех тех, кто строил при ее предшественниках, и, по-видимому, очень верит в его талант.

Москва. Анненгоф Императрица Анна Иоанновна и мамка Василиса

– Ой замышляют они противу тебя, ясонька, ой замышляют!

– Сестрицыны дружки, што ль?

– А как ты думала? Вон цесаревна-то наша не думаючи прямо Катерину Иоанновну с избранием поздравила. Значит, был такой разговор, да и только ли разговор один.

– Так ведь Катерина сама и присоветовала мне Кондиции порвать, самодержицей утвердиться. Что присоветовала – с ножом у горла стояла: порви да порви, не дозволяй над собой верховникам командовать, кто они тебе, чтоб их приказу слушаться.

– Так-то оно так, лебедушка, а кабы дворяне-то выполнили, что в условиях их прописано, что тогда?

– Видно, не могли.

– Видно! Много тебе видно-то тогда было, когда только-только приехала, толком никого не знала. Все с сестриного голосу. А позволь у тебя, лебедушка моя белая, узнать, с чего это вдруг Катерине Иоанновне дорогу тебе, меньшой сестре, уступать, почему бы самой на престоле не засесть? Аль больная, недужная, умом тронутая? Одного отца-матери детки, так и кровь одна. Гляди-тко, толки какие ходят. Вон Тимофей Архипыч-то чего говорил – вся Москва повторяет.

– Это блаженный-то?

– Блаженный не блаженный, верь им больше. Слывет таким, да все в доме Прасковьи Иоанновны пороги обивает. Она ему и приют и ласку оказывает.

– И что он несет?

– А то несет, что, мол, нам, русским, и хлеб ненадобен: сами друг друга жрем, тем и сыты бываем.

– Ну разодолжил старик! Умен, ничего не скажешь.

– А ты что, блаженных придурков видала? Вот на чью только мельницу Тимофей Архипыч воду-то льет, о том подумать надобно. Не на твою, это уж точно.

– Так взять его немедля в Тайный приказ, все выведать!

– Ой, не торопись, ласонька, не торопись! Юродивых мучить – последнее дело. За вельмож берись – обойдется. Из них у каждого на одного друга-приятеля сто врагов-недругов набежит, каждый про свою шкуру думать станет. А за юродивыми народ встанет, толки пойдут, тебя винить станут. И без Тимофея Архипыча обойдешься.

– Не с того, так с другого, а начинать придется.

– Это верно, без розыску не обойтись. Вон как благовест-то к твоему избранию был, люди какие разговоры разговаривали: будто набат и не к бунту ли, а то, мол, нашей братьи, кто тому бунту был бы рад, человек триста в одной Москве наберется.

– Кто говорил, мамка?

– Да опять дорожка к сестрицам твоим тянется. Ихние приспешники промеж себя толковали.

– Пойми ты, старая, не могу я сестриц трогать, что они ни делай, не могу! Они здесь жили, у них здесь знакомства заведены. Вот кабы не стало их, кабы руки мне развязали!

– А ты на Бога, ласонька, уповай, у него не без милости.

– Да какая милость, молодые обе, здоровые, меня переживут.

– Это как же им императрицу пережить? Статочное ли дело!