Ошибка биолога

— Самая настоящая: ее сиятельство Анна Олимпиевна Череванская, шифр из Смольного имеет, при дворе была принята, когда-то блистала в самом высшем обществе. А теперь живет одна, без прислуги, одета какой-то богаделенкой или приживалкой. Обедает, говорят, в дешевых ресторанах. А квартира вся полна птиц разных пород. Летают на свободе, все запакостили. Говорил дворник: грязь, вонь в квартире. Она, впрочем, дальше прихожей никого не пускает.

— Она — сумасшедшая?

— Как вам сказать. Под опекой не находится. Поступки ее вполне разумны, особенно днем, а ночью вот буянит.

— Что это она, с птицами ругается?

— Едва ли… Скорее с невидимыми врагами. Я, как беллетрист, представляю себе дело так. Ночью она вспоминает всю свою прежнюю жизнь и бранит тех, кто ей чем-нибудь вредил.

— Ее никто не посещает?

— Почти никто. Раз в месяц приезжает отставной генерал. Говорят, ее родной брат. Она его на лестнице принимает. Жена видела раз эту встречу. Генерал поджидает на площадке, а она вынесла ему охапку кредиток, сунула в руку и крикнула: «На, пей мою кровь!» Тот поклонился, да поскорее по лестнице вниз.

— Значит, у нее и средства есть?

— Ого! Да еще какие! И свои, и по наследству от мужа, Говорят, что деньги у нее лежат по нескольким банкам, так что общую сумму определить трудно. Но около полумиллиона наверняка. А другие говорят, что ничего нет в банках, а деньги все она держит на квартире и не в процентных бумагах, а в золоте и кредитках. Мало ли что болтают. Верно одно, что она страшно богата и страшно скупа. Бедовая старуха! А голос-то какой: точь-в-точь как у фельдфебеля с перепоя.

— Знаете еще, что говорят? — вмешалась жена Калмыкова. — На дворе ходит легенда, что в квартире у нее привидения. Дело в том, что она никогда не зажигает огня. Только лампадки теплятся. И вот ночью видели у окна что-то белое. Машет словно крыльями. Иногда совсем небольшое, иногда огромное, чуть не во все окно…

— Пустяки! — брезгливо отозвался муж. — Охота тебе повторять эти глупости!

— Не глупости, милый! Малаша видела, ей дворник показывал.

— Пустяки! — упорно настаивал Калмыков.

Веретьев ушел после сытного завтрака, заняв кстати у хозяина пять рублей.

III

Выходка Веретьева на кутеже репортеров не прошла даром. Его стали явно сторониться.

Уверениям, что он ругал товарищей только за мелочность безнравственных поступков, а сам готов чуть не ограбить, но на больший только куш, никто не придал значения.

— Это спьяну. А шантажистами и сутенерами считает нас действительно.

Когда Веретьев подходил к компании в ресторане, шумная беседа смолкала, на него смотрели холодно и подозрительно, не просили присесть к столу.

Еще больше это отношение отражалось на работе. Репортеры разных газет обмениваются сведениями, распределяют между собою материал и каждый имеет хоть небольшой дневной заработок.

Веретьев лишился и этого. Ему не отказывали прямо, но нетрудно было понять, что его фактически исключили из среды. Сегодня: «Нет никаких сведений, сами измышляем». Завтра: «Опоздал, все уже распределили». Веретьеву пришлось перейти на случайные заметки, а это равносильно полной безработице. Все же он продолжал ходить в редакцию, сидел за репортерским столом, курил папиросы Бондарева, который один не изменился к нему и даже изредка помогал рублями.

Приходилось жить исключительно займами.

Два раза заходил он к Калмыковым, пил, ел и каждый раз кончал визит просьбой о займе до первой получки из редакции.

Калмыков морщился, но давал.

Но вступилась жена, и при новом посещении вышла в прихожую и прямо заявила, что муж страшно занят работой, а она сейчас уезжает в гости.

Веретьев, к тому же не евший целый день, ушел, как оплеванный, с жутким чувством, что и это место, где его принимали так тепло, закрыто, и милые, добрые люди стали смотреть на него, как на жулика и бездельника.

Медленно спустился он по лестнице и, не зная, куда пойдет из ворот, едва переступая двигался по двору…

Мимо прошла старая графиня.

Веретьев остановился и проводил ее глазами.

Эта широкая, сгорбленная спина, черный капор, разношенные валенки вдруг стали ему ненавистны.

«Я, молодой, сильный, умный, гибну от голода, а эта никому не нужная старуха сидит на деньгах и живет черт знает как, скупится истратить лишнюю копейку на хороший обед. Умрет, оставит деньги старому кутиле-брату или завещает на благотворительные учреждения, а те растащат».

Озлобление росло в душе.

«Пойти придушить ее, деньги отнять! Разве это было бы несправедливо?»

Но такие люди, как Веретьев, не люди дела, а только озлобленной мечты.

Остановившись на дворе, он стал смотреть на окна квартиры старой графини.

Было уже темно. В квартире царил мрак, еле-еле разгоняемый красноватым мерцанием лампадок, которые горели в каждой комнате.

Веретьев невольно вздрогнул. В среднем окне появилось что-то белое, оно выросло почти до верха рамы и все колыхалось, словно махал десяток огромных крыльев, то заслоняя все окно, то открывая красноватые мерцающие просветы.

«Так это не сказка, это привидение. Что это такое? А Калмыков говорит: пустяки! Пусть бы посмотрел».