Ошибись, милуя

— Nil mortalibus ardui est[1].

Яша и без того сознавал себя виноватым, но непонятные слова, сказанные следователем, повергли его в горькое уныние.

XXV

Виновных в гибели старосты не искали. А сход в Межевом перенесли на другую неделю.

В селе сделалось тихо, даже на щедрых поминках Ивана Селиваныча не было пьяных. По всему чувствовалось, что приспела пора больших и неотвратимых перемен, и все ждали их, затаив по избам свой страх, свое нетерпение и осторожность.

Погода стояла теплая, ясная, с холодными утренниками и длинными чуткими вечерами. Семен с радостью пожил дома: починил крышу на сарае, поправил осевшее крыльцо, переложил в бане размокшую каменку. Раза два сбегал в кузницу, разжег горн и в забытом железе, валявшемся по углам, нашел столько неотложных дел, что забыл и о еде, и усталости. Мать Фекла была счастливо утешена надеждой на то, что не уживется ее сыну нигде, кроме своего дома.

Однажды, к вечеру уже, он обрубал лед у колодца, настывший за зиму, когда к свекрови, Фекле Емельяновне, пришла невестка Катя со своим старшим, восьмилетним Алешей, который сразу побежал в избу к бабушке, а Катя остановилась с Семеном.

— Помогай бог.

— Спасибо, невестка.

— Спины, говорят, не разгибаешь.

— Двор без хозяина — сирота.

— Вот и ехал бы ко двору-то. Небось дорог уголок, где резан пупок?

— Посмотрю, куда мужики качнутся. Может, и вернусь.

— Ежели выдел падет, работать ведь придется. — Катя прикусила улыбающиеся губы, исподлобья глянула на Семена. — Мужицкий хомут взденешь, а сам небось отвык, открестился от него. И впрямь, к твоим бы щекам да усики еще, так вот, стрелочкой, — она крутнула пальчиками возле носа и рассмеялась. — Был бы как наш землемер. Под троицу ночевал у нас такой-то, всю избу продушил духами, до рождества не выветрилось.

— Сейчас и землемеры — народ нужный.

— К нам-то думаешь ли? У меня разговор к тебе. Хорошая новость. Сказать, так, может, и без выдела домой потянет.

— Придется зайти, — улыбнулся Семен и взялся за пешню, видя, что и Катя тоже торопится. Когда она уже поднялась на крыльцо, он окликнул ее:

— Слышь, Катя, а может, сейчас и скажешь?

— То-то и оно, Сеня. Не время.

Так как Семен собирался в обратную дорогу тотчас же после схода, то к брату Андрею пошел накануне: нельзя же было уехать, не заглянув к родным людям, а о Катиной новости он примерно догадывался. Мать Фекла ушла к старшему сыну раньше, еще утром, чтобы помочь Кате постряпать и присмотреть внучат. И к приходу Семена все было приготовлено, даже самовар гудел под трубой. Изба и горница были обихожены, прибраны, четверых ребятишек мать загнала на полати, и они, как один, по матери белоголовые, с черными отцовскими глазами, лежа на полатях, с любопытством глядели на гостя, положив подбородочки на кулачки.

Братья Семен и Андрей были похожи друг на друга: оба рослые, широки в кости, с большими залысинами на угловатых лбах. Глаза у обоих темные, спокойные, только у Андрея заметно притомлены слепящим огнем кузнечного горна, возле которого он простаивал обычно все зимы. От него даже — показалось Семену — приятно пахло кислой смесью древесного угля и железной окалины.

Сели пока у стола в избе. Андрей часто мигал своими уставшими глазами, и чувствовалось, что рад был нечаянному отдыху, ждал разговора и начал с вопроса:

— Ну что, брат Семен, считай, каюк нашему тихому житью-бытью?

— А ты вроде бы пожалел?

— Да жалей не жалей, а думать приходится, у меня, брат, семья — вон они, галчата-то, — Андрей кивнул на полати и весело прикрикнул: — Вот я вас!

Но дети поняли доброту отца, спрятавшись под занавеску и давясь одолевающим их смехом, подняли возню.

— Ну-ко, мать, у нас где ремень? — Дети мигом затихли. — Расскажи ты нам, Сеня, что это деется на белом-то свете. Ничего я, ровным счетом ничего не пойму, куда нас заносит и куда вынесет.

— Время такое, Андрей, рушатся старые порядки. И жалеть их нет нужды. Я пророк тоже не ахти какой и не стану обольщать тебя переменами. Кто его знает, как оно все отзовется на мужицком хребте, однако скажу определенно — хуже не будет.

— Ловко у вас все выходит. Будто игра в бабки. Раз — и кона нет. Ведь старики наши как жили. И нам велели. Молодые слушали старших. Друг дружке пособляли. Робили рука об руку. Платили подати. Бог милостив, трудовик какой, он по миру не ходил. А сейчас распылимся. Размежуемся. И пойдет по пословице: «Где межа да грань, там ругань да брань». Нехорошо все это.

— Ты, Андрей, хуже жить не будешь. Перемен боятся двое — жильный да ленивый.

— Жильный, Сеня, быстро приноровится. Он дока. Он тебе в пригоршнях щи сварит. О нем какая печаль. А кто бедному пособит, у кого семеро по лавкам да старики? Не по-божески это, Сеня. Не по-русски. Или поруха какая в хозяйстве, упаси господи: пожар, градобой али скотина пала. В прежнем-то житье всякую беду пополам делили. Раскладка на всех. А будет?