Ощущение времени

— Да. Когда вижу тебя или твою святую сестру Светочку со шприцем в руках, а я уже лежу на животе… со спущенными, извините, штанами и этим самым местом кверху.

— Хорошо, — сказала трубка… — Возьми направление у участкового и приходи завтра… только с самого утра… понял?

— Зина, Зина! Позволь я скажу тебе гадость! До завтра не дотерплю!

— А ты только это и умеешь!

— Зиночка! Как хорошо, что я на тебе не женился!

— Да?!

— Да! Потому что неизменно вижу, как ты очаровательна, раз, а если бы женился, привык бы и — баста, и второе — ты бы никогда не положила меня в свою палату и так бы не ухаживала за мной, потому что это была бы семейственность, а так… ты мой первый слушатель, любимый читатель, а главное, я по-прежнему и неизменно в тебя влюблён!

— Болтун!

— Это вечно! — серьёзно сказал Додик.

— Что болтун? — возмутилась трубка.

— Что влюблён! Зина!.. Поверь мне!

Длинные ночи в больнице. Тишина наполнена страданием. Она медленно плывёт по коридорам незримым облаком и впитывает в себя все шёпоты, шорохи, стоны, всхлипы, тяжёлые вздохи, молитвы и благословения, призывы и проклятия, просьбы о жизни и смерти… она тяжелеет к рассвету и давит на каждого, заставляя забыться, а утром сбрасывает с себя всё, что тащила в тишине, чтобы с наступлением ночи приняться за ту же работу… только ветер за окном, задевающий листья, напоминает, что есть другие звуки, другая тишина, другая жизнь…

Додик трудно засыпал. В полудрёме, скрывающей провал в неизвестность, его мучили разные совершенно ясно очерченные фантазии, он вздрагивал и открывал глаза, но сразу же упирался взглядом в потолок, по которому бесшумно скользили ночные тени… И снова долгие минуты, предваряющие забытье, в которые тишина наваливается на тебя, раздражает храпом соседа, отдалённым стуком рамы на другом этаже, шарканьем ног по коридору, призывным звуком сирены в дальней палате, какой-то суетливой вознёй и приглушёнными тревожными голосами… на вторую ночь он решил сбежать… Его мучила совесть, что он занимает чьё-то место, что врачи тратят на него время и лекарства… потом ему стало страшно оттого, что после всяких анализов, опросов и осмотров, невропатолог внушал ему, что надо сменить режим, что нервы никуда, что такой образ жизни до добра никого не доводил, что невроз наличествует во всём, и что лечить его по-настоящему очень трудно и никто толком не умеет, что легче избавиться от последствий инфаркта, и не надо доводить себя до крайности… тогда, после всех устрашений, он вдруг успокоился, что не зря сюда попал, а здоровых людей на свете не бывает, и чёрт с ней, с задницей, — потерпит два укола в день… зато и работалось ему тут замечательно… он улетал в свою страну, где всё настолько отличалось от окружающего, что и виделось так ясно, как никогда, и он дополнял её, строил, чистил с любовью и нежностью, на которые в суете, может быть, не хватало времени, а может быть, остроты взгляда… и ни одна фальшивинка не ускользала от него, и ни одна откровенность не стеснялась проявиться и попасть на бумагу.

Первый раз в жизни он так скрупулёзно и медленно работал над рукописью и часто с благодарностью вспоминал своего приятеля Степана — если бы не он, и не узнал бы никогда, что так бывает.

Когда он добрался до последней страницы, оказалось, что через два дня его выписывают.

Он подкараулил Зину в коридоре и смущённо объявил ей, что готов к расплате. Она не поняла сначала, и Додик объяснился, что рукопись готова, и что обещания свои он всегда выполняет, а потому, если у неё есть возможность послушать его после дежурства, он будет читать ей хоть всю ночь до утра.

Зинаида загадочно улыбнулась и назначила ему свидание, как раз в ночь перед выпиской — так совпало расписание… и в тесном предбаннике у кастелянши, куда «люди в белых халатах» не заглядывали, если в двери с надписью «Служебное помещение» светилось занавешенное изнутри, маленькое окошечко, потому что знали, что втайне от начальства сестры назначали там свидания больным, всю ночь напролёт читал Додик свою повесть, изредка поднимая глаза на заплаканное лицо позабывшей обо всём на свете её первой слушательницы… Она опустила руку с марлевой салфеткой, заменявшей платок, в карман и нервно перебирала пальцами, смотрела на стоящего перед ней человека и после долгого молчания вдруг обняла его и тихо сказала, не отстраняясь, так что звук долетал до него из-за спины: «Додик… я очень боюсь за тебя… не надо так… не пиши кровью»…

Из больницы Самарский вышел с готовой рукописью. Потрёпанные, помятые листы с закруглившимися углами были исписаны в междустрочьях и на полях мелкими теснящимися буковками. Звёздочки и стрелки требовали читать внизу, читать на обороте, а когда места не хватало, страница продолжалась приклеенными косо и загнутыми снизу и с боков листками, на которых было крупно выведено «ОТВЕРНУТЬ!»