Осенний мотив в стиле ретро

Колыма, колымага, на кол…
И под сердца неровный шум
черный год обо мне заплакал,
год, в который опять спешу.
Я костер свой на совесть сладил
не в дерьме же гореть опять.
Ты прости меня, Бога ради,
не могу, устал отступать.
Отступать? И куда?
За нами
ни Москвы, ни двора, ни дня.
Аввакумова сруба грани
ждут такого, как есть, — меня
и тебя и похожих прочих,
возжелавших персты поднять.
Но за сотню правдивых строчек
не грешно и глотнуть огня.
Лучше в голос, не стоит в шепот
пьяный шепот удушит Русь.
От потопа идей дешевых
на ковчеге огня спасусь…
В зарешеченности обочин
то назад, то чуть-чуть вперед
сквозь столетья беззвездной ночи
колымага Руси плывет.

В кабинете повисает ощутимо тяжелая тишина. До Серафимы Даниловны потихоньку доходит суть происходящего. И сердце ее стискивает ужас, холодный и липкий, — игра теперь позади, и вовсе не сводится она к злосчастным тремстам рублям, а вокруг страшная в своей механической простоте действительность, действительность-ловушка без намека на выход.

— Да-с, Серафима Даниловна, так о чем мы говорили? — рассеянно спрашивает Ильин. — Ах да, о том, что Борис Иннокентьевич упорствовать изволит в своих заблуждениях и, как видите, усугубляет, весьма усугубляет… Кстати, приношу извинения за непотребное для вашего слуха словечко, но право же, я тут ни при чем. А вот насчет костра он угадал, костер сам себе недурственный делает…

— Но неужели ничем нельзя помочь? — всхлипывает Серафима Даниловна, и по щеке ее скатывается первая слеза.

— Трудно, мадам Струйская, очень трудно, — тихо говорит Ильин, — вряд ли и браться стоит, поскольку он сам себя вниз толкает. Пытались мы мнение почтенных людей о нем узнать, так вообразите ли, что господин попечитель сообщить изволил? Ваш супруг, оказывается, и на уроках латыни ухитрялся предосудительные чтения устраивать. К мнению не прислушивался… Но кое-что, разумеется, облегчить можно, — меняет он тон, — особенно, если вы разрешите как-нибудь заглянуть к вам и в спокойной, так сказать, обстановке обсудить положение. Здесь, сами видите, я в роль обвинителя легко вхожу…

Ильин еле заметно улыбается и откровенно заглядывает в глаза своей собеседнице. Она вспыхивает и бормочет, вставая:

— Как-нибудь, как-нибудь… Как вы смеете? — вдруг взрывается она.

— От доброты душевной смею-с, — разводит руками полковник. — Только от доброты.

15

Между прочим, скотина ваш господин попечитель, с внутренней усмешкой думает Ильин, подходя к окну опустевшего кабинета, хоть и равен мне по чину, однако же пакостник… Светлая голова — такую мысль взлелеял, а отомстил-таки. И как живо он эту наглую выходку Струйского описал.

Полковник глядит сквозь огромное окно на голубую, совершенно чистую голубую полосу неба и ощущает прилив сил от того, что эта полоса не зарешечена и никак зарешетиться не может, что справа за спиной олицетворенная сила, пусть глуповатая, но привычная и в общем-то правильная святыня.

Все правильно в этом мире, включая прелестную юную даму, только что покинувшую кабинет. Жаль, конечно, тоска ее и злость не скоро пройдут, не скоро уступят место потоку естественной жизни, который ворвется в нее иными фигурами и совсем отбросит полуразмытый образ неудачливого супруга. Среди этих фигур не будет скорее всего полковника Ильина — увы! — ибо она по молодости-глупости не понимает, что такое маленькое, просто малюсенькое послабление тюремного режима и какую цену платят подчас за подобное послабление.

Многого не понимает эта дама с левым умонастроением, но ничего, поймет — поправеет. Еще как! Помытарится по родственникам, до сущего подаяния дойдет, и плевать ей станет на любые идеи, и в душе ее вспыхнет слабый, но устойчивый огонек ненависти к брату и к мужу, и разгорится огонек в сильное пламя, и уж не в нем ли будет спасаться господин Струйский, не этот ли зыбкий ковчег имеет он в виду? А о своей роли она непременно забудет, ибо свойственно нам забывать свои роли — сколько их за долгую жизнь переигрывать приходится.

Все правильно в этом лучшем из миров, и вполне справедливо, что Мария Карловна не испытывает таких же мучений духа и тела, хотя, конечно, в смысле внешности ее следовало бы куда беспощадней обречь на адские муки, чем нежно-упругую — черт побери! — Серафиму Даниловну.