Осенний мотив в стиле ретро

— Вот! — довольно усмехается Ильин. — Вот, мадам Струйская, в этом маленьком незаметном «но» все дело. Не из-за него ли все ваши неприятности? Из маленьких «но» проистекают крупные недовольства, разъедающие души. Я еще понимаю, когда темный пролетарий, натравленный на высшие классы, начинает кусать руку, дающую ему хлеб. Но вашему-то супругу государь положил хлебушко с ма-а-аслицем, какие же у него «но»?

«С ма-а-аслицем…» звенит вокруг, «с ма-а-аслицем…» тупо настаивают портрет, стол и все углы кабинета.

— Разве Борис Иннокентьевич кусал кого-нибудь? — робко принимается возражать Струйская. — Он напротив, он честно служил…

— Честно? — уже гораздо жестче вступает полковник. — И по вашему крестику на заборе честно стал прятать заговорщицкие листовки? Не забывайте, Серафима Даниловна, вы ведь сами изволили показания подписать. Честно! Да хоть бы он осознал, осудил свой образ действий — нет того. Да он и усугубляет, пожалуй. Письмеца-то от супруга получаете?

Серафима Даниловна заливается краской, но героически молчит.

— Ладно, не отвечайте, — терпеливо говорит полковник, — только примите к сведению — многие письма к нам попадают, и есть среди них такие, кои свидетельствуют о явной неблагонадежности господина Струйского, и проникни содержащиеся там стишки в печать, беды не обобраться. Хотите, зачитаю?

Страсть какая-то у полковника Ильина к чтению, хотя я понимаю — не в страсти дело, о страстях его я ничего не знаю. Знаю только, что Струйский идет в меня Володиным голосом. Парадокс — Ильин разевает рот, и несется оттуда Володина хрипотца.

И вот сейчас полковник достает листок и начинает пробиваться сквозь неразборчивый почерк Бориса Иннокентьевича:

Суть судьбы — никуда не денешься
из мохнатых паучьих лап
безнадежности и безденежья,
и молчишь в глубине угла,
паутиною страха спутан
по рукам и ногам.
И вот:
зришь, как сон, — в вековом распутье
колымага Руси плывет
по похабным ухабам буден,
грязью чавкая.
Вкривь и вкось
колеи от колес,
как будто
самогону глотнуть пришлось
на поминках по сыну.
Сыро.
По нервишкам скользит озноб.
Как спасти тебя, мать-Россия,
тем возницам твоим назло,
кто втянул тебя в эти хляби,
свел с исконных твоих путей,
кто тебя до креста ограбил
да и крест утащить хотел?..
Рухнуть гатью стволов осиновых
под колеса твоей судьбы,
чтоб еще одну хлябь осилила,
силясь черный мой год забыть?
Ты еще одну хлябь осилишь
самовластных возниц оскал.
Беспризорная мать-Россия,
боль моя и моя тоска.

Полковник облизывает губы.

— Каково, а? Между прочим, отсюда вытекает, мадам Струйская, некое неудобство вашего денежного положения. И это делает вину Бориса Иннокентьевича еще более вероятной. Всякие такие преступления, известно, от нужды-с, хе-хе…

Ловок все-таки Ильин улавливать суть поэзии! Ловок.

— Но уверяю вас, — оскорбленно взвивается Серафима Даниловна, — мы не нуждались, и мое приданое…

— Какое там приданое — видимость одна, — снисходительно улыбается Ильин. — Вы бы уж по правде мне, старику, признались: тяжеленько дескать было концы с концами сводить, и бес попутал…

— Какой бес, что вы говорите? — чуть не плачет Струйская. — Хорошо мы жили…

— А я вам про беса и читаю. Слушайте дальше.

И полковник продолжает: