Осенний Лис

Фургон ехал, скрипели колёса, а неловкая пауза всё длилась и длилась. Им, несомненно, было о чём поговорить, этим двоим, но Вайда чувствовал себя неловко, чтобы начинать, а Жуга молчал.

– Давно не виделись, – наконец сказал рифмач.

– Давненько, – кивнул Жуга.

– А я искал тебя, – задумчиво продолжил Вайда. – Веришь ли, всё эти месяцы искал. И вот поди ж ты, встретились. Как ты? Всё бродишь?

– Всё брожу, – кивнул Жуга.

– Я слышал о тебе. Та башня. Викинг Олав…

– Всякое бывало.

Поэт с прищуром посмотрел на травника. Потрогал лютню. Тенькнула струна.

– А ты изменился, рыжий. Не хочешь рассказать?

– Не хочу. – Он поднял взгляд. – За этим ты меня искал?

– Ты словно и не рад меня встретить.

– Нет, почему же, – улыбнулся травник, – рад. Рад видеть тебя здоровым, рад узнать, что Яльмар жив…

Вайда покачал головой. Посмотрел на травника.

– Ох, Жуга, темнишь ты. Может, всё-таки расскажешь? Вдруг да помогу.

На козлах впереди зашевелился Роджер.

– Эй, как тебя там…

– Вайда я.

– Лютня вроде там у тебя. Может, споёшь? Всё ехать веселей.

Рифмач, недовольный, открыл было рот, чтоб отказать, посмотрел на Жугу и осёкся.

– Спой, рифмач, – сказал негромко травник. – Так лучше будет. Как-нибудь потом поговорим.

Вайда кивнул, подстроил лютню и запел:

По длинным лентам ста дорог,
Не заезжая в города,
Фургончик старый долгий срок
Спешит неведомо куда.
Из леса в лес, из дола в дол
Невозмутимо, как всегда,
Влечёт повозку старый вол,
Минуя мили и года.
Возница не грустит ничуть,
Хотя в заплатах старый плащ.
Без остановок держит путь
Повозка вдоль зелёных чащ.
Бродячий цирк иль балаган —
Актёров странствующий дом?
Отбившийся фургон цыган?
Или торговец едет в нём?
«Ответь мне, странник, – я спросил, —
Что ждёт тебя в конце пути?
Зачем ты тратишь столько сил
И что стремишься ты найти?»
«Не так всё просто, – он сказал, —
Сто раз, от деда и отца,
Простую правду я слыхал:
Дороге этой нет конца.
Из мира в мир, сквозь ночь и день,
Взбираясь вверх, сбегая вниз,
Ведёт она, пронзая тень,
Туда, где светел мир и чист.
И только кто не стар душой,
Желая, чтоб сбылись мечты,
Забыв покой, уйдёт со мной.
Теперь решай, идёшь ли ты».
Я не сказал ни «да», ни «нет»,
Лишь изумлённо промолчал.
Повозки той растаял след,
Но голос ещё много лет
«Идёшь ли ты? Идёшь иль нет?» —
В ушах моих звучал.

– Вот уважил так уважил, – помолчав, сказал горбун. – Спасибо. Как есть про нас песня. По больному месту, да калёным швом, по открытой ране, да сырой землёй… Чья хоть песня-то?

– Моя, – ответил Вайда, зачехлил свой инструмент и завалился спать.

* * *

Это была деревня. Пустая и отчасти погорелая. Отчасти, ибо все дома остались целы, и только деревянную церковь турки пожгли. Насколько знал Жуга (и Вайда не замедлил это подтвердить), османы редко уничтожали христианские храмы, предпочитая скопом обращать всех поселян в свою веру, а церковь переделывать в мечеть. Делалось это довольно быстро. Однако здесь всё было иначе.

– Это Микеш, – хмуро ответил бард, когда горбун спросил его об этом. – Здешний священник не пожелал уходить. Турки сожгли его. Вместе с храмом.

Горбун кивнул, раскуривая трубку.

– Вот так всегда, – задумчиво сказал он. – Всё, что было – не было и нету… Всё как у людей. Новая весна, и что? Толще видим, жарче жрём, круче гадим, глубже мрём… с каждым страхом, с каждой весной. Земля смердит до самых звёзд. Только и осталось – подвязать штаны продолговатым ремешком и ступать вперёд, надеясь, что была и у тебя когда-то жизнь как сметана, жизнь как перина…

В молчании они проехали безлюдной улицей, пару раз останавливаясь с намерением заночевать в каком-нибудь доме, но всякий раз двигались дальше: приземистые хаты, некогда уютные и светлые, стояли выбранные дочиста, с полуразобранными крышами и выбитыми окнами, полные мусора и нечистот. В итоге странники оставили деревню в стороне и добрались до берега реки, где встали на ночлег. Горбун распряг волов, Линора и Иваш занялись готовкой и костром. Жуга принёс им воды и ушёл к реке, где и остался.