Осень в Петербурге

– Я сильно к нему привязалась, Федор Михайлович. Он был добрым и великодушным молодым человеком. И то, что он приходился вам сыном, жизни его не облегчало. Он был одинок, не уверен в себе, старался найти собственный путь. Я все это понимала. Но я не принадлежу к его поколению. Разговаривать со мной так, как с Матреной, он не мог. С нею он вновь становился ребенком. – Она замолкает, но ненадолго. – Мне часто казалось – позвольте мне упомянуть об этом, раз уж мы говорим откровенно, – что Павел слишком рано расстался с детством, не успев наиграться. Не знаю, приходилось ли вам думать об этом. Возможно, нет. И все же меня и теперь удивляет, что вы сердиты на него за такой пустяк, как сон до позднего часа.

– Что же тут для вас удивительного?

– Да то, что я ожидала найти в вас, в художнике, больше сострадания и сочувствия. Одни дети мечтают во сне, другие дожидаются дня, чтобы предаться мечтаниям. Следует дважды подумать, перед тем как будить спящего ребенка. Когда Павел оставался с Матреной, ребенок, скрытый в нем, получал возможность выйти наружу. Теперь я рада, что это происходило, рада, что Павел этой возможности не упустил.

Он видит вдруг семилетнего Павла в клетчатом сером пальто, в треухе, в великоватых ему сапожках – мальчик прыжками несется по снегу и что-то кричит как очумелый. В самом углу картины вырисовывается что-то еще, от чего он спешит отмахнуться.

– Мы с Павлом впервые свиделись в Семипалатинске, когда мальчику уже было семь лет, – говорит он. – Он не питал ко мне особой приязни. Я был для него чужим человеком, к которому он и мать его переехали на жительство. Человеком, отнявшим у него мать.

Мать овдовела. Сын вдовы. Вдовий сын.

Он не успевает еще договорить, как то, от чего он отмахнулся было, упрямо возвращается – существо, которое он может обозначить лишь как тролля, уродливая маленькая тварь, рыжеволосая, рыжебородая, ростом не выше трех-, четырехлетнего мальчугана. Павел еще скачет по снегу, крича и пристукивая, точно жеребенок, коленкой о коленку. Тролль же стоит в сторонке и смотрит. На нем кожаная жилетка цвета ржавчины, шея открыта, похоже, он (или оно) и стужи-то не ощущает.

– …Для ребенка трудно… – Она тем временем говорила что-то, им наполовину пропущенное.

Кто эта мерзкая тварь? Он пристально вглядывается в лицо. И с внезапным потрясением узнает его. Ноздреватая кожа, оспенные шрамы, от холода вздувшиеся и посиневшие, жидкая бородка, из этих оспин растущая, – снова Нечаев, умалившийся, добравшийся до Сибири, чтобы омрачить начальную пору сына его! Что означает это видение? Он издает тихий стон, и Анна Сергеевна примолкает на полуслове.

– Простите, – просит он.

Но она обиделась.

– Вам, конечно, нужно еще уложиться, – говорит она и, не слушая его извинений, выходит.

12 Исаев

Его проводят в тот же кабинет. За столом, однако же, сидит другой полицейский чиновник, не Максимов. Не представившись, этот другой указывает ему на стул.

– Имя ваше? – спрашивает чиновник.

Он называется.

– Я полагал, что увижу господина Максимова.

– Дойдет черед и до Максимова. Занятие?

– Писатель.

– Писатель? Какого рода писатель?

– Пишу книги.

– Какого рода книги?

– Романы. Рассказы.

– Для детей?

– Нет, то есть не специально для детей. Хотя надеюсь, что и дети их смогут читать.

– Ничего неподобающего?

Неподобающего? Он задумывается.

– Ничего такого, что способно повредить ребенку, – отвечает он наконец.

– Хорошо.

– Впрочем, во всяком сердце есть темные уголки, – с неохотою добавляет он. – Только не всякий об этом знает.

Чиновник впервые с начала их разговора отрывает глаза от бумаг.

– То есть это вы что же хотите сказать?

Он моложе Максимова. Помощник его?

– Ничего. Ничего.

Чиновник кладет перо.

– Хорошо, займемся покойным Ивановым. Иванова вы знать изволили?

– Не понимаю. Я полагал, что меня вызвали сюда в связи с бумагами сына.

– Все в свое время. Итак, Иванов. Когда вы с ним познакомились?

– Первый наш разговор произошел с неделю назад примерно. Он слонялся у дверей дома, в котором я нынче стою.

– Шестьдесят третий нумер по Свечной.

– Шестьдесят третий нумер по Свечной. Было очень уж холодно, и я предложил ему кров. Он провел ночь в моей комнате. На другой день мне сказали, что неподалеку от нас совершилось убийство и что подозревают Иванова. Лишь впоследствии…

– Подозревают Иванова? В убийстве? Должен ли я так вас понять, что вы сочли Иванова убийцей? Откуда вы это взяли?

– Позвольте же мне закончить! Подобного толка слухи ходили по нашему дому, или, может быть, девочка, которая пересказала их мне, что-то напутала, не знаю. Да и какая разница, в сущности, если он уже мертв? Меня удивило и напугало, что жертвой оказался человек вроде него. Он был совершенно безвреден.

– Однако ж он был не тем, за кого себя выдавал, не так ли?

– Вы хотите сказать, не нищим?

– Вот-вот, нищим-то он все-таки не был?

– Так это ведь с какой точки взглянуть: можно сказать, что не был, а можно, что и был.

– Как-то туманно у вас все выходит. Вы заявляете, будто не знали о занятиях Иванова? Оттого вы и удивились?