Ось земли

Мальчик брел по полевой дороге, постоянно оглядываясь на город и не узнавая его. Раньше Окоянов возвышался над местностью как белокаменная твердыня, увенчанная куполами и крестами. Они появлялись на горизонте издалека, верст за пятнадцать, а когда до путника доплывал звон колоколов, то ноги сами несли его к белевшим вдали храмам. Ежедневно ходивший в школу из поселка, Севка привык к этой картине. Она радовала его душу, делала жизнь понятной и наполненной. Словно через эти храмы и через колокольный звон время приходило из прошлого в его жизнь и уносилось дальше в будущее. Теперь всего этого не стало. Виднелись лишь приземистые домики мещан среди яблоневых садов да каменные купеческие постройки. Накрапывал дождь, над местностью царила гнетущая тишина. Молчали птицы, молчали насекомые, не слышно было звуков человеческого труда. Глухая тишина висела вокруг. «Тошно мне – подумал Севка – что это со мной?» Он стал оглядываться по сторонам, силясь понять причину своей тоски и вдруг увидел ее: город стоял без головы. «Голову отрубили ему – с ужасом подумал он – голову!» Сердце его содрогнулось, к горлу подкатил ком. Он сел у дороги и тихо заплакал, мешая свои слезы с каплями небесной влаги. Так и плакали они вместе: небо, светлыми слезами Богородицы и деревенский мальчишка, горькими слезами обожженной души.

На следующее утро, с рассветом, Севка вышел на большак, по которому мимо поселка должна была проследовать подвода на Ветошкино. За спиной его висел холщовый мешок с краюхой домашнего хлеба, бутылкой молока да парой белья. Другим багажом родители снабдить его не могли. Деревня жила впроголодь. Коллективизация уже везде сказалась в полной мере и жить стало тяжелее, чем раньше, хотя и раньше житье тоже было скудное. Местные тощие земли никогда не давали высоких урожаев. Сеяли в основном рожь, дававшую одну удачную уборку на три года. От недорода не в диковинку были пустые года, а старики помнили и времена, в которые голодная смерть косила тысячи жизней. Поэтому в уезде в обязательном порядке занимались ремеслами. В каждой деревне был свой промысел. В одной гнули сани, в другой сбивали бочки, в третьей плели веревки или обжигали глиняную утварь. По понедельникам в Окоянове шумели базары, где плоды ремесел обменивались на провиант более зажиточных соседей. Мордва привозила мед и рыбу, сергачские татары – баранину и конскую колбасу, ардатовские пахари – муку со своих пышных черноземов.

С началом коллективизации положение изменилось. Необъяснимо жестокая борьба с крепкими крестьянами обернулась разорением деревни. Наряду с кулаками в Сибирь пошли и многие середняцкие хозяйства. Сгон бедноты в колхозы не приносил нужных плодов. Крестьянин от века трудился на земле как в храме, труд на своих десятинах для него превращался в литургию. Он молился Господу о дожде и тепле, о всходах и вызревании, осенял себя крестным знамением, берясь за рукоять плуга и кланялся крестам деревенской церкви, закрывая вечером конюшню. Теперь исчез храм земли и одна за другой пропадали деревенские церкви. Сельский труд из духовного призвания превращался в принудительную работу и не могла она дать богатых плодов. По всей стране расползалась скудная жизнь. Скудная, полуголодная…

Подвода медленно двигалась по разбитой дороге, минуя редкие деревни, притихшие среди полей. Севка сидел на задке повозки, свесив босые ноги и наслаждаясь ласковым прикосновением верхушек травы, которая высоко поднималась между колеями.

Ему было хорошо видеть это бескрайнее зеленое раздолье под родным небом, ощущать себя частью медленно вращающегося круговорота живой природы. Чувство любви ко всему сущему переполняло его. Но и начало новой жизни заставляла его сердце сжиматься от неясных ожиданий.

Вслушиваясь в щебетанье жаворонков, Севка смотрел на проплывавшие мимо картины и вспоминал напутствие отца, сказанное накануне вечером. Отец его, Дмитрий Булай, повидал в жизни всякого. Долгое время ходил в революционерах, был активным членом эсеровского движения. Преследовался царем, а затем большевиками и, в конце концов, от политики ушел, стал крестьянствовать. Уехал подальше от борьбы – на родину, в глубинку. Но и здесь его власти не забывали. Он постоянно получал сигналы от верных людей об интересе к нему со стороны «органов». Видно не могли чекисты забыть, что он когда-то принадлежал к группе видных боевиков и провел не одну ликвидацию врагов партии. Таких из внимания не выпускают до последнего дня. Но сейчас он не давал никакого повода для подозрений. Руководил колхозом, о политике не заикался, никаких связей с бывшими функционерами эсеров не имел.

О том, что Булай стал верующим человеком, знали все его близкие, но он никогда не выставлял свою веру на показ. В разговоры о Боге не вмешивался, в окояновский храм ходил не часто. Зато писал что-то в своих бумагах, которые никому не показывал. Лишь жена Аннушка знала, что писал он о своей судьбе и размышления о человеке в вере и в безверии.