Оруэлл

В одной из дневниковых записей Эрика перечислена его одежда: толстая нательная рубаха и кальсоны, фланелевая верхняя рубаха, два свитера, шерстяной пиджак, кожаная куртка, вельветовые бриджи (единственная обязательная часть «военной» формы, принятая в милиции), обмотки, толстые носки, ботинки, тяжелый дождевик, шарф, кожаные перчатки с подбивкой и шерстяная шапка. Просто чудо, что наш герой, в мирных условиях неоднократно переносивший легочные заболевания, в боевых условиях ни разу не простудился. Позже Оруэлл писал, что согревал себя на фронте, читая любимые стихи^{352}. Конечно, поэзия согревала душу, но не тело. Скорее всего, проявлялся известный многим фронтовикам нервный синдром, когда в условиях крайних трудностей воля напрягается настолько, что человек забывает о болезнях.

Эйлин, увидевшая мужа после двух с половиной месяцев его пребывания на передовой, нашла его усталым, но во вполне приличном физическом состоянии. Она письмом сообщила своей матери, что сравнительно недалеко от линии фронта находился полевой госпиталь, где врач, связанный с ПОУМ, недавно осмотрел Эрика и признал его вполне годным к строевой службе, хотя и крайне переутомленным. Впрочем, Эйлин была потрясена невероятной грязью в этом госпитале и тем, что «доктор явно никогда не мыл руки»^{353}. Тем не менее в конце марта Эрик Блэр оказался в этом грязном госпитале, в немытых руках того самого врача, поскольку случайно сильно порезал руку, рана нагноилась и возникла опасность заражения крови.

В госпитале у Блэра украли все сколько-нибудь ценные вещи, включая, что было особенно досадно, фотоаппарат. Сохранилась его переписка с Эйлин. Эрик послал жене те несколько фотографий, которыми пренебрегли воры, а она вознаградила мужа продуктовой посылкой и коробкой сигар (в госпитале он предпочитал их самокруткам). «Ты действительно замечательная жена, — написал он. — Когда я увидел сигары, мое сердце размягчилось. Они решат все табачные проблемы на долгое время… Не беспокойся обо мне, мне гораздо лучше, и я собираюсь возвратиться на фронт завтра или послезавтра. К счастью, заражение руки не распространяется дальше и уже почти зажило, хотя, конечно, рана еще открыта. Я могу пользоваться рукой почти без проблем, собираюсь сегодня побриться впервые за пять дней»^{354}.

Тем не менее еще несколько дней Блэру пришлось провести в госпитале. В книге «Памяти Каталонии» он писал: «В конце марта у меня выскочил нарыв на руке, нарыв пришлось вскрыть, а руку подвесить на перевязь. Не было, однако, смысла из-за такого пустяка везти меня в госпиталь в Сиетамо, и я остался в так называемом госпитале в Монфлорите, который был, по существу, перевязочным пунктом. Я провел там десять дней, часть времени пролежав в постели. Практиканты (так называли фельдшеров. — Ю. Ф., Г. Ч.) украли у меня практически все ценные вещи, в том числе фотоаппарат… На фронте все воруют, это неизбежный результат плохого снабжения, но особенно отличаются госпитальные работники. Позднее, в барселонском госпитале, я встретил американца, прибывшего в Интернациональную бригаду на судне, торпедированном итальянской подводной лодкой. Американец рассказывал, что когда его, раненого, несли на берег, то санитары, вталкивая носилки в машину, успели снять с него наручные часы».

Если от холода страдали все бойцы и командиры, то подлинной мукой для англичанина и горстки других иностранцев на первых порах были невозможность умыться, вынужденное пренебрежение элементарной гигиеной. Писатель откровенно рассказывал в книге «Памяти Каталонии»: «Позиция немилосердно воняла, за нашей небольшой баррикадой всюду валялись кучи кала. Некоторые из ополченцев испражнялись в окопе, вещь омерзительная, особенно когда ходишь в темноте. Но грязь меня никогда не беспокоила. О грязи слишком много говорят. С удивительной быстротой привыкаешь обходиться без носового платка и есть из той же миски, из которой умываешься. Через день-два перестает мешать то, что спишь в одежде. Ночью нельзя было, конечно, ни раздеться, ни снять башмаков; следовало постоянно быть готовым к отражению атаки. За восемьдесят дней я снимал одежду три раза, правда, несколько раз мне удавалось раздеваться днем. Вшей у нас не было из-за холода, но крысы и мыши расплодились в большом количестве. Часто говорят, что крысы и мыши вместе не живут. Оказывается, они вполне уживаются — когда есть достаточно пищи».

Барселона, май 1937-го