Орлы и ангелы

Перед нами амфитеатр Девятого округа, улицы здесь крутые. Подвальный этаж, окна которого оказываются у прохожих на уровне колена, может смотреть во внутренний двор, похожий на парк, трехметровой в высоту застекленной витриной. Между домами переулки идут лесенкой — все ниже и ниже. Беру Клару под локоток: ступеньки разной высоты, легко оступиться.

Вот из-за него, говорю.

Он не изменился, черный человек, грубо и примитивно напыленный на стену во всю ее высоту, руки у него подняты вверх, а лицо обозначено лишь парой лиловых глаз. Его тело книзу удлиняется, ноги, дойдя до земли, преломляются под прямым углом и продолжаются на асфальте, становясь все тоньше и тоньше и наконец сливаясь в одну линию, которая обрывается и исчезает, дойдя до люка посередине улицы.

Ну и, спрашивает она.

Что он, по-твоему, делает, спрашиваю я у нее.

Ну, это же совершенно ясно, говорит. Он убегает.

Вот именно, говорю, и как раз этого не желала признавать Джесси. Она настаивала на том, что он вырастает из люка, как джинн из бутылки.

Но у него такие испуганные глаза, говорит Клара.

Потому и испуганные, говорю. Он же попал в наш мир впервые.

Услышав музыку, сворачиваем на боковую улицу и вваливаемся в кафе «Фрейд». Последние посетители, девица в зеленом парике и старик, танцуют танго под музыку вальса. Когда Клара подходит к бару, кельнер тянется погладить ее по волосам.

Для тебя, говорит он мне, водка у нас уже кончилась.

В просвет между пивными кружками вижу себя в зеркале у стойки: небритый, мятый, черноволосый, вполне могу сойти за албанца. Мой взгляд суживается, превращаясь в ось, на которой я сейчас заверчусь, все быстрее и быстрее, как флюгер, разве что не солнечно-желтого цвета. Кельнер сойдет за ветер; кто-то хватает меня за плечо, и это как раз он. Музыка обрывается, мой взгляд теряет остроту, я слышу за спиной шаги странной парочки, они продолжают танцевать. Рядом со мной Клара, она опрокидывает стопку водки, ей здесь налили. Теперь кельнер тянется к ее шее; хуже того, окажись на ее месте Джесси, он принялся бы лапать и ее. Моя рука выстреливает, пальцы вцепляются ему в волосы, ухватить удается крепко, волосы у него, к счастью, свои. Из осторожности притормаживаю руку в последний момент, по меньшей мере пытаюсь. Кельнер ударяется лбом о край стойки. Ничего страшного, просто лоб раскровянил. В ужасе смотрит на меня, может, прозрел наконец, во всяком случае, глаза у него лиловые. Когда он, пошатнувшись, делает шаг ко мне, Жак Ширак издает угрожающий рык. Такое я слышу от него впервые. Пес еще не научился растягивать десны в грозном оскале, но этого и не требуется. Наклонясь над стойкой, забираю из батареи бутылок ту, что с водкой, и мы покидаем кафе.

Прошу прощения, говорю. Случайный срыв.

Да ладно тебе, говорит Клара.

Она польщенно улыбается. Возможно, она все-таки глупа настолько, чтобы поверить, будто я решил вступиться за НЕЕ.

Доходим до Дунайского канала, сворачиваем направо. Жак Ширак удаляется на пружинящих ногах и исчезает в зарослях на краю променада. Клара, не останавливаясь, отхлебывает из водочной бутылки, я слышу, как стучат о стеклянное горлышко ее зубы. По подбородку у нее бежит тонкая струйка, Клара не утирает ее, когда мы проходим под фонарем, кожа влажно поблескивает.

Все тебе ясно, спрашиваю.

За каналом на черной глади неба стоит полная луна: горшок взбитых сливок, лазая в который пальцами дети и взрослые оставили рытвины и ущелья. Под луной кроны деревьев, плотно притертые друг к дружке, как затылки на концерте. На лугу лежит свежескошенная и еще не сметанная в стог трава.

А что, здесь нет настоящего старого центра, спрашивает она.

Почему же, говорю, он повсюду.

А что такое Первый округ?

Не для нас он нынешней ночью, говорю. Только для продвинутых.

Это что, из-за конторы Руфуса?

Язык у нее заплетается. Я не отвечаю, а она, похоже, забывает, что задала вопрос. Под одним из мостов она останавливается.

Раньше, говорит она, я, стоя под мостом, любила вообразить, будто наверху идет дождь. А значит, нужно дождаться, пока он не кончится. Из-за этого я поздно возвращалась домой.

Свет падает под мост косо, рассекая ее лицо на две половины — светлую и темную. Хватаю ее за руки, выворачиваю их ладонями вверх. Они черны от уличной грязи, ногти тоже, я глажу ее по щеке, улыбаюсь: ты молодчина, отрезать бы тебе волосы, убавить росту, и мы бы почти приехали.

Скажи еще что-нибудь, говорю.

Раньше, говорит она, мне всегда хотелось лошадку. Чтобы родители поняли, что я смогу о ней заботиться, я повесила на балконе полотенце и каждое утро и каждый вечер гладила его, кормила и поила.

И что же, спрашиваю.

Они решили, говорит, что я так играю.

Эти истории, говорю, нравятся мне больше, чем та, с ледяной ванной.

Я была несчастным ребенком, говорит, у меня на балконе до скончания дней моих будет висеть полотенце.

Конечно, говорю, да и жить ты будешь непременно в квартире с балконом.

Она пьяна, вид у нее такой, будто она вот-вот разревется. Это Вена: город, который хватает тебя за плечо и разворачивает на сто восемьдесят градусов, чтобы ты посмотрел назад, в прошлое.