Орлы и ангелы

Вставая, я спотыкаюсь о лопату и чисто рефлекторно хватаюсь за нее, зато теперь, когда она уже у меня в руках, проще всего воткнуть ее в землю. На окаменевшей лужайке это не удается, а вот в кустарнике, ближе к колодцу, земля должна быть не такой жесткой. После пары неудачных попыток я приношу из мастерской топор и разбиваю землю на площади примерно в два квадратных метра. Хорошо, оказывается, махать в воздухе тяжелым топором. Резкий стук резонирует от стены второго дома с крошечным запаздыванием. Почувствовав, что достаточно, я ногой вгоняю лопату в разрыхленную и разрубленную топором землю. Джесси такое одобрила бы. Мы заведем трех детей. И если один свалится в колодец, у нас останутся еще двое.

На глубине примерно в сорок сантиметров почва и впрямь становится чуть влажнее. Еще один удар — и на лопате оказывается розовый обрубок дождевого червя; извиваясь, он ищет собственную половину. Маленьким мальчиком я порой приезжал на субботу-воскресенье к матери, мы выходили из дому и притворялись, будто возимся на огороде, — отчасти из-за соседей, отчасти ради того, чтобы самим почувствовать себя одной семьею. Тогда я и узнал, что если рассечь пополам дождевого червя, то его половинки продолжат существование, каждая сама по себе, только став вдвое короче, парочка новорожденных близнецов, причем этот процесс можно и продолжить, — и меня интересовало, на сколько же живых частей можно нарубить одного-единственного червя, но я был не из тех мальчиков, что обрывают крылья бабочкам и через соломинку надувают лягушку, пока та не лопнет, поэтому экспериментально я так ничего и не проверил. Я был убежден в том, что и меня самого можно точно так же рассечь на бесчисленное количество маленьких Максов, причем каждый из них станет немного счастливее меня исходного, потому что не будет чувствовать себя таким одиноким.

Земля с лопаты падает в колодец. Вторую половину червя нахожу в ямке, оставленной лопатой, и отправляю вдогонку за первой. Чтобы они стали немного счастливее. И не чувствовали себя такими одинокими.

Мое тело — конгломерат страданий, сливающихся воедино, как звуки в многоголосом аккорде, образуя единство, именуемое мной, и далеко не дисгармоничных. Мой мозг болтается от уха к уху, как кокосовое молоко в свежем орехе. Яма уже достаточно глубока, чтобы в ней можно было похоронить человека, а вот колодец далеко не полон. Делаю паузу и иду взглянуть, не подевалась ли куда Клара.

Какое-то время сижу возле нее совершенно спокойно, зажав сигарету воспаленным углом рта. Клара прекрасна, чтобы смотреть на нее не отрываясь, мне надо научиться моргать попеременно то левым, то правым глазом — и тогда я не упущу ничего важного. Отпихиваю пса в сторону, ее стерегущего, ложусь на мгновение рядом с нею, вкладываю наши тела, как фрагменты головоломки, друг в дружку, чувствую, что я расслабился, и наслаждаюсь успокоительным воздействием ее лишенной запаха кожи.

Затем копаю дальше. Почему бы мне не проработать всю ночь, Джесси бы порадовалась, она принялась бы подпрыгивать на обеих ногах сразу, показывая мне, что я должен ценить жизнь и элементарные вещи, в нее включенные: ночь, воздух, землю, червя и чего еще человеку надо. Проще копать дальше, чем оставить это занятие. Жак Ширак выходит из «домика» поглядеть на меня. Я нахожу ритм. Не то шорох, не то шелест, с каким лопата вгрызается в землю, мое дыхание со свистом и стук земли, падающей в колодец (мешок уже давным-давно засыпан), звуки в целом сочные и тяжелые, сливаются в гипнотизирующую музыку, и я принимаюсь и сам — каждый раз, занеся полную лопату над краем колодца, — издавать тихие звуки лишь потому, что все так прекрасно. Где-то во мне слышится капель, образованная мириадой капель, так бывает всякий раз, когда я думаю о Джесси, как будто я сам всего лишь дно сосуда, на которое капает вода, а ведь пока я копаю, я все время думаю о Джесси — о том, как она сидела тут, на краю колодца, кидала вниз камешки и ждала, пока они не ударятся о дно, и при этом она, должно быть, думала о Шерше, которого любила всей душою, хотя он к ней и не вернулся, и я точно знаю, что она была не способна это понять и поневоле верила поэтому, будто она виновна в его смерти из-за того, что не сдержала страшной клятвы, и тем не менее не переставала ждать его, пока ей не дано было убедиться собственными глазами в том, что он мертв.

Неотступно я думаю и о том, что у меня даже нет фотографии Джесси и что я с удовольствием подарил бы ей еще что-нибудь, но так и не знаю, где находится ее могила. Если у нее вообще есть могила. И, как лопата полная земли за лопатой, точно такими же толчками мне в голову протискивается мысль, что здешний кит, которого я как раз сейчас захораниваю, может оказаться вовсе не Шершей, а Джесси. Или ими обоими.

Надо прекратить, не то я сойду с ума.