Орленев

рили, что в роли Освальда артист с первого взгляда потрясает,

наводит жуть. Но, увы», сокрушается рецензент, мы «не услы¬

шали ни одной искренней ноты, ничего из глубины, все внешнее,

когда-то недурно сделанное и так играемое много лет совершенно

механически...»25. Обрушивается на Орленева и журнал «Рампа

и жизнь», упрекая артиста в том, что он играл Освальда не¬

брежно, неискренне, нетонко, лубочно. Критика развязная и раз¬

носная, Орленеву следовало бы возмутиться, он страдает и мол¬

чит, потому что знает, как плохо прошел московский спектакль.

Два с половиной часа конфуза! Начали с опозданием, в зале не

прекращался кашель (глубокая осень, слякоть, бронхиты), го¬

лос у фру Альвипг был простуженно-хриплый, пастор путал

слова, Регина играла соблазнительницу, он пытался спасти поло¬

жение и еще больше его запутал, суетился, пережимал, утриро¬

вал! Случай как будто чрезвычайный, но по его классификации

он относится к разряду будней.

Не всегда причины его неуспеха такие очевидные, чтобы их

можно было поименно перечислить. Бывает иначе: он устал, ему

скучно, ничего не видно впереди; мир его сжался до нескольких

точек: вокзал, гостиница, театр — сперва в одном направлении,

потом в обратном — театр, гостиница, вокзал. Те же города, тот

же репертуар. Он мрачнеет, ожесточается, даже пить ему надо¬

ело. Врачи, если он к ним обращается, говорят — депрессия. Он

и сам это знает, играть ему трудно, особенно Освальда. К его

тоске прибавить свою тоску — это нехудожественно и безнравст¬

венно: тащить свою боль на сцену и получать за нее аплодис¬

менты! Хочешь исповедоваться, излить душу — найди образ,

найди маску! Такова теория, но есть еще необходимость, и, неза¬

висимо от душевного расположения, он должен играть, при всех

условиях играть... В эти печально будничные дни его накоплен¬

ная за долгие годы техника, выучка становится ненадежной. Ему.

первому неврастенику русского театра, создателю большого цикла

«больных людей», для игры в пьесе Ибсена нужен покой, план и

гармония. Зависимость здесь обратная: чем надрывней роль, чем

острей ее муки, тем больше она требует уравновешенности и са¬

модисциплины.

Мне посчастливилось — я видел Орленева в «Привидениях»

в середине двадцатых годов в рядовом, ничем не примечательном

и тем не менее праздничном спектакле, потому что он играл Ос¬

вальда с «непоколебимым спокойствием», уверенный в том, что

способен «заключить в объятия весь мир» 2б. И это чувство пере¬

давалось его зрителям. Сквозь десятилетия память сохранила об¬

раз старого спектакля, особенно его второго акта, правда, вна¬

чале в некоторой разрозненности и непоследовательности картин:

рыдания Освальда, уткнувшегося головой в колени матери, его

долгий, устремленный в одну точку взгляд, его медленное круже¬

ние по сцене и паузу у портрета отца, какой-то неотвязчивый,

может быть, тогда модный странно игривый мотивчик, новую

вспышку болезни, непредусмотренную Ибсеном, тоже короткую,

но более продолжительную, чем в первом акте, глухой стоп, рву¬

щийся из груди, руку, судорожно сжимающую затылок, и потом,

когда речь заходит о Регине, робкую улыбку и на мгновение

ожившее лицо, замученное тоской и болыо, и т. д. Еще одно уси¬

лие памяти — и эти хаотические впечатления складываются

в стройную картину. Должно быть, потому, что игра Орленева

в том гастрольном спектакле следовала ритмам, заданным при¬

родой, и счет времени, как в музыке, шел в долях секунд, не то¬

ропясь и не запаздывая.

Третий акт «Привидений» начинается ремаркой Ибсена «Еще

темно, на заднем плане слабое зарево». Это одна из немногих ре¬

марок в пьесе, которой Орленев придавал большое значение; рас¬

сеялся последний миф, ночью сгорел детский приют, построен¬

ный в память камергера Альвинга. Зарево — вещественный знак

этой катастрофы, подобно огненным словам на Валтасаровом

пиру, знаменующий близкую гибель. Освальд, участвовавший

в тушении пожара, приходит на сцену прямо с пепелища, изму¬

ченный событиями минувшей ночи. От его изящества мало что

осталось. Вид у него больной и встрепанный: волосы в беспо¬

рядке, воротник поднят, одежда помята, он весь съежился, его

бьет нервная дрожь, он устал и не скрывает усталости. Он теперь

ничего не скрывает. Когда фру Альвинг спрашивает у него, не

хочет ли он уснуть, Освальд, растерянно улыбнувшись, отвечает,

что никогда не спит, только притворяется... Несколькими дви¬

жениями Освальд приводил свой костюм в порядок. Движения

его бессознательные, он еще живет видениями прошедшей ночи