Орленев

щуюся к Ванюшину-отцу: «В нем есть что-то подавляющее, гне¬

тущее, исключающее впечатление человека доброго и простого,

хотя этими качествами старик наделен природой в достаточной

степени». Иными словами, герой драмы не всегда таков, каким

кажется даже близким. По этому принципу многомерности Орле-

нев пытался построить и свою роль. Для этого ему надо было са¬

мому себе ответить — кто же такой Алексей Ванюшин, бунт ко¬

торого так связан с пороком. Чего хочет он, семнадцатилетний

юноша, ворующий деньги в отцовском доме, чтобы делать доро¬

гие подарки своей даме не очень строгих правил? Только удоволь¬

ствий? Нет, этот рано повзрослевший гимназист, своего рода хиппи

рубежа века, не соглашается жить по старозаветному закону куп¬

цов Ванюшиных, хотя и не бросает вызова обществу. Он ищет

свободы и спасения на стороне, уходит из семьи и, обосновавшись

в Петербурге в кругу студенческой молодежи, готовит себя к бу¬

дущему. К сожалению, эта обнадеживающая перемена происхо¬

дит за сценой, и зритель узнает о судьбе Алексея из его письма

к родным. Можно ему верить, а можно и не верить. . .

Сильный в изображении кризиса и неблагополучия старого

купеческого быта, Найденов для своего протестующего героя из¬

брал спасительную недомолвку. Орленев не стал ее расшифровы¬

вать, ему казалось, что в этом случае недоговоренность лучше

всякой тенденции. Иначе можно сфальшивить или слукавить.

И, пе меняя сочувственного отношения ко всей пьесе в целом, он

остался холоден к своей роли, в которой ие нашел новой художе¬

ственной задачи, способной зажечь его фантазию. Он выбрал уже

готовую и не раз служившую ему еще в коршевские времена мо¬

дель неврастеника-гимназиста — правда, с некоторой ретушью:

меньше болезненности, больше непринужденности. В черповых

вариантах мемуаров Орленева есть признание, касающееся луч¬

ших его ролей: «Я рассекал свою душу, но зато рассекал и душу

публики»6. Ничего похожего в «Детях Ванюшина» не произошло.

И у Орленева возникла мысль: не сыграть ли ему старика Ваню¬

шина, роль вне его данных, но, может быть, именно потому она

принесет ему удачу, так ведь тоже бывает в театре. Его товари¬

щам по труппе эта мысль показалась несолидной, и они убедили

его не идти на такой очевидный риск.

Не раз, начиная с 1901 года, встречался Орленев в Ялте и

с Горьким, отношения у них были дружественные, но не такие

сердечные, как с Чеховым. Может быть, сдержанность Горького

объясняется эксцентричностью Орленева в быту и даже в одежде,

вполне невинной и все-таки вызывающей, к которой надо было

привыкнуть. К тому же он плохо знал Орленева как актера и

многих его ролей не видел вовсе. Нам известен только один отзыв

Горького. Посмотрев осенью 1904 года в Ялте «Карамазовых», он

сказал: «Знаете, Орленев, что меня в вашем Дмитрии поражает:

это соединение ребенка с зверем», после чего добавил, что, если

он действительно собирается ехать с гастролями за границу, ему

нужно обновить труппу, потому что партнеры у него ненадежные

и так можно осрамить Россию7. Подлинность этих приведенных

Орленевым слов не вызывает сомнений, ведь его книга вышла

при жизни Горького; и в этом случае мемуарист полагался не

только на память, но и на свои записи. Так, например, в одном

из старых блокнотов мы находим его диалог с Горьким о новом

театре, каким он запечатлелся в памяти актера: Горький — А ка¬

ково лицо вашего будущего театра? Орленев — Мы все будем хо¬

дить с открытым лицом. В мемуарах этот диалог воспроизведен

в подробном изложении8, с указанием, что он состоялся па квар¬

тире доктора Алексина после того, как Орленев сыграл перед

Горьким свою переделку пьесы Чирикова «Евреи» (за всех уча¬

стников) и рассказал, что задуманный им театр должен быть бес¬

платным, и что аплодисменты в нем будут отменены, и что во

имя духа коллективности на афишах и в программах не будут

называться фамилии актеров *.

Есть несколько упоминаний Орленева и в письмах Горького

той поры. Так, например, в сентябре 1904 года он пишет Леониду

Андрееву из Ялты — о том, что пробует писать о Чехове и пока

у него не получается («не умею я писать об усопших»), о плане

* «Всевозможные мечтания господствовали над всеми моими поступ¬

ками. Я хотел создать группу верующих экстазных людей, чтобы сплотиться

всем духовно и разносить по всему миру жгучую и страстную проповедь

чистейшего искусства... А проза жизни, неудачи рассеивали светлые мысли,

как дым, и колебания овладевали мною вновь», — вспомипал впоследствии