Орленев

извела па Орленева большое впечатление. Завязался разговор, и

выяснилось, что Суворин, не смущаясь тем, что среди его пред¬

шественников были Лопе де Вега, Шиллер, Пушкин, Островский

и многие другие, тоже пишет пьесу о Самозванце, по «собствен¬

ному плану».

Об увлечении Орленева историей, особенно же русской исто¬

рией, я уже говорил. Здесь была еще одна интригующая подроб¬

ность: если ему достанется роль Дмитрия, по версии этой пьесы —

прирожденного царя, то окажется, что вслед за Федором он сы¬

грает второго сына Грозного. И эта родственность даст толчок его

фантазии — перед ним откроются неожиданная близость и неожи¬

данные контрасты двух таких разных характеров. Суворин оце¬

нил замысел Орленева и дал ему экземпляр неоконченной пьесы

с собой в поездку. Актер прочитал ее с увлечением еще до отъ¬

езда, хотя это была литература скорее публицистическая, чем

художественная. Автор предложил свое субъективное и даже по¬

лемическое толкование истории, но он не стал распутывать все

узлы; вокруг прошлого Самозванца, несмотря на его глубокую

веру в свое царское происхождение, сохраняется атмосфера

тайны, так и не рассеявшейся до конца. На проклятые вопросы

у Суворина нет прямых ответов, каждый факт можно толковать

по-разному; диалектика драмы более всего и привлекла Орленева,

его не пугала ее затрудненность: лучше запутанные, сложные

ходы «Царя Дмитрия Самозванца», чем однолинейность и прямо¬

линейность «Орленка».

В поездке Орленев стал разучивать роль и с самого начала

отказался от романтического элемента, который был в пьесе.

Внешность этого Самозванца в полном согласии с Ключевским не

отражала его духовной природы, с виду он не отличался особой

импозантностью, его надо было послушать, чтобы понять, какая

нервная сила скрывается в этом маленьком человеке с быстрой

походкой. Правда, сила не монолитная, он легко взрывается и

быстро гаснет — в этом Орленев нашел братскую близость сыно¬

вей Грозного, но только в этом! Его Самозванец искренне верил

в свою избранность, в то, что ему выпала миссия превратить

Москву в третий Рим и сдвинуть Россию в сторону Европы и ее

цивилизации; но, человек искушенный и повидавший виды, он

знал, что для реформ и обновления Московского государства

кроме веры в себя ему нужна и вера других. А такой веры у бояр,

на которых он опирался, не было, и он это остро чувствовал.

В ставке под Тулой, в самый счастливый свой период, когда

он только шел к власти и был упоен победами, Самозванец гово¬

рил князю Хворостинину:

Стихи слабенькие, мысль интересная: Борис мстит ему из гроба.

У Самозванца планы посмелее, чем у римского императора Тита

Флавия, а тень пьяного расстриги неотступно следует за ним. Его

царский ореол испорчен комедиантством — как ему избавиться от

ненавистного двойника, как сорвать с себя маску? Так было под

Тулой; в Москве, в обстановке нарастающей новой смуты и пе-

зримого заговора «поборников измены», он чувствует себя еще

более ненадежно. На репетициях пушкинского «Бориса Году¬

нова» в 1936 году Мейерхольд назвал Самозванца неврастеником,

с известным основанием так можно назвать и Самозванца суво-

ринского.

На мотиве веры и неверия развивается и любовный роман

в пьесе Суворина. Самозванец и царевна Ксения — дочь Бориса —

нравятся друг другу, властный и нетерпеливый новый московский

царь добивается физического сближения с ней, и она поселяется

в его дворце. Но у этой любви нет согласия и единомыслия, она

не поглощает их целиком, какое-то докучливое «второе зрение»

не дает им покоя. Ксения замечает, что при всей рыцарской от¬

ваге у него бывают минуты полного душевного упадка, хотя он

умело прячет свою растерянность. А Самозванец при его нервной

отзывчивости не может не почувствовать, что Ксения пристально

к нему присматривается и что-то от него таит. Как он нуждается

в ее признании и впрямую говорит: «И ты могла бы быть цари¬

цей, но ты не веришь. Ведь не веришь!» В авторской ремарке ска¬

зано: «Ксения молчит». И, долгим взглядом всматриваясь в нее,

он продолжает: «У тебя глубокие глаза, и в них ничего не видно...

Засмейся! Ну, засмейся же! Улыбнись!» Ксения сквозь слезы от¬

вечает: «Не могу, государь!» Орленеву нравился этот любовный

диалог с его недоговоренностью и непроясненностью, с его «вто¬

рым планом» (по распространенному мхатовскому определению),

диалог, кончающийся угрозой Самозванца: «Я тебя в монастырь

сошлю!»

Еще больше усилий и воображения он потратил на диалог

с князем Ряполовским, единственным из всех врагов Дмитрия,