Орлеан

И молодой человек почувствовал: свершилось! И если даже «Эплайд драг энд кемикл» все завалит, то это не имеет большого значения. Его вызывает в Москву сам Председатель Совнаркома, а это значит… Бог знает, что это значит. От одного предположения мозг отделялся от головы и парил в небе курчавым подозрительным облаком.

Они возвратились с Урала в конце августа и поняли: в Москве что-то произошло. Конструктор революционной свободы вынул очередную идею из своей задумчивой головы и предложил такое, от чего подкашивались ноги и сердце начинало выбивать неистовый ресторанный степ. Забитые витрины исчезали на глазах. На улицах появились люди, а не одни только бандиты и беспризорники. Веселые трамваи, по-прежнему бесплатные, были переполнены оживленным народом. Лебеду перед Большим театром скосили, весь город просыпался, как воскрешенный Лазарь. И когда молодой человек обнаружил в одном из открывшихся магазинов дорогое французское вино, то чуть не упал в обморок от удивления и, опершись о фонарный столб, спросил у безъязыкого пространства: «What is it?» «НЭП, — ответило ему безъязыкое пространство устами подтянутого гражданина в кожанке, который, по-видимому, знал английский. — Наш Старик придумал и воплотил». «Но это же отступление от революционной свободы», — мысленно заметил молодой человек. «Полное отступление, — согласилась с ним кожанка. — И он за это ответит».

Молодой человек обрадовался и огорчился одновременно. Обрадовался, оттого что придет в свою гостиницу с бутылкой добротного вина. А огорчился как раз из-за стеснения свободы. Это свобода, посулившая ему своим хаосом миллионы, теперь оборачивалась какой-нибудь сотней тысяч долларов, а это, как ни крути, в десять раз меньше ожидаемого минимума. Однако гостиница «Савой» успокоила, как любимая и надоевшая жена. В ней все осталось по-старому. Клопы были те же. Отсутствие холодной воды вдохновляло. Уборщица ходила по-прежнему голодной и готовой на все. И молодой человек почувствовал прилив прежнего оптимизма: нет, потеряно далеко не все, еще можно что-то придумать, соблазнить Старика-председателя, провернуть концессию, оприходовать антиквариат, оставшийся в музеях, и возвратиться в Америку, чихая на любое уголовное законодательство.

И теперь, направляясь в Кремль окольным заячьим путем, молодой человек еще раз все прокрутил в голове и взвесил: асбестовая концессия — да, зерно для голодающих, которых, возможно, уже накормили, — да, медицинская помощь со стороны «Эплайд драг энд кемикл» — конечно. Но не хватало еще какого-то эффектного номера, последнего звена, которое бы приковало Конструктора революции к нему, молодому посланцу капиталистической Америки с дипломом врача, дырой в кармане и морским ветром в сердце.

Его встретил у Троицких ворот Кремля Борис Рейнштейн, американский коммунист, работавший в Профинтерне и согласившийся проводить до заветного кабинета.

— Страшно? — спросил он.

Молодой человек не понял, о чем говорит Борис. Если бы страх был осязаем, то разве Америка не осталась бы за спиной, то куда бы он добрался с этим страхом? Разве что до какой-нибудь Небраски, где выпил бы рюмку в частном притоне и забылся некрепким сном…

— Это солнце, — сказал Борис. — И оно светит всем.

Однако не уточнил, кого именно имеет в виду. Молодой человек задрал голову в сентябрьское небо и не нашел там солнца, а одну лишь душную воздушную пену.

Пройдя через белую и круглую башенку, названия которой они не знали, оба поднялись по мосту к воротам. Возле них дежурил молчаливый и недовольный часовой. Молодой человек поглядел вниз: под его ногами шумел ржавой листвой городской сад. Рейнштейн показал часовому свой партийный билет, и тот, развернув его, отдал обратно. Однако паспорт молодого человека забрал себе, вручив вместо него заранее выписанный пропуск.

— Это как понимать?

— Не волнуйся, — успокоил Борис. — Тебе отдадут паспорт при выходе из Кремля.

Они прошли за зубчатые стены, изрешеченные, как и весь город, картечью. Молодой человек озадаченно посмотрел на золотые шапки соборов и ощутил разочарование: золото куполов еще не успели содрать.

— Продается? — спросил он у Рейнштейна.

— Что? — не понял тот.

— То, что внутри.

— Навряд ли. А ты знаешь, что внутри?

— Нет.

— Там прах русских царей.

Мысль заработала тут же. Можно было вывезти в Америку, например, кости Ивана Грозного, единственного местного царя, которого знал молодой человек. Выставить их в естественном музее и брать с бойскаутов за вход пятнадцать центов. Детишкам это понравится, они любят смотреть мертвецов. А со взрослых взимать не меньше пятидесяти, а может, и доллар, ведь царь все-таки, не какой-нибудь Фенимор Купер…

— По-моему, ты не готов к встрече со Стариком, — сказал Борис.

— Я готов, — ответил молодой человек. — Хотя стариков не люблю.