Орхидея съела их всех

– Я говорила только, что чувствую себя невероятно старой. И такой уродливой. На работе я еще ощущаю себя немножко привлекательной (только, конечно, не тогда, когда сравниваю себя с Зоэ), но это, если вдуматься, только потому, что все остальные там ходят в залитых супом свитерах и без косметики. А тут, тут… Тут я просто потрепанный ученый с ортопедическими, мать их, стельками, хотя их, ясное дело, никто не видит, но все равно, и с волосами, которые уже три месяца не стрижены, и с жирным животом, и с коричневыми от вина зубами…

У Клем и в самом деле есть небольшое брюшко, несмотря на все ее походы в бассейн. Это же надо было какому-то шутнику-богу такое придумать: распределить жир на теле жены бесплодного мужчины так, чтобы всем вокруг казалось, что у нее сейчас примерно четвертый месяц беременности. Больше нигде на теле жира нет, только на животе. Однажды кто-то даже спросил, когда ей рожать, и Клем рассказала об этом Олли: а) смеясь, б) без тени смущения или стыда и в) вообще не подумав.

– Мне нравится твой…

– Неважно, ведь то, что я собиралась сказать, я надеюсь, несколько глубже, чем огорчение из-за отсутствия мужчин, желающих меня изнасиловать. Я просто вспоминала тут все те случаи, когда я сердилась на тебя за то, что, уходя, ты не запер заднюю дверь и оставил меня в доме одну, или не закрыл окно в кухне, или еще что-нибудь. Ну, потому что я считала, будто меня всегда, вообще постоянно подкарауливают в засаде мужчины, которые только и ждут удобного момента, чтобы ворваться через открытое окно, каким бы маленьким это окно ни было, и у них обязательно из штанов торчит красный страшный член, а штаны – такие мерзкие вареные джинсы, извини, я понимаю, что картина просто ужасная, я слегка напилась, да, – и эти мужчины готовы на все, лишь бы трахнуть меня, ну вот на все, даже сесть в тюрьму или, там, чтобы их закололи до смерти хлебным ножом, в общем, буквально на все. Но тут я вижу, что на меня никто даже не смотрит. Я могла бы лечь на пол и раскинуть ноги в стороны, и они просто переступили бы через меня. И я в который раз понимаю, что моя мать была не права. Наверное, мужчины и готовы были рисковать жизнью и здоровьем ради того, чтобы изнасиловать ее, и ведь в конце концов мать Флёр кто-то изнасиловал – возможно, я не должна была тебе этого говорить, так что ты про это, пожалуйста, забудь, – но меня? Куда там. А ведь мне с ранних лет внушали, что меня будут пытаться насиловать на каждом шагу, если только я хорошенько не постараюсь от этого уберечься.

– Вареные джинсы? Тебя волнуют такие детали? Ну ты и сноб.

– В общем, понятное дело, в этом виновата и киноиндустрия, которая прямо-таки зиждется на женоненавистничестве, а ведь именно по ее вине я выросла с убеждением, что красивой женщине нельзя одной заходить на автостоянку, или, там, на кухню, или на крышу, и нельзя соглашаться, когда предлагают подвезти тебя на машине, нельзя ходить куда бы то ни было без сопровождения, иначе тебя непременно убьют, хотя имеется в виду, конечно, не убийство, а изнасилование, просто все так парятся из-за возрастного рейтинга, что не называют вещи своими именами… И вот я сейчас в сердцевине этой самой киноиндустрии, и она меня напрочь игнорирует. А, ну да, по крайней мере, вино у них неплохое. Конечно, все, кто что-нибудь собой представляет, принимают наркотики и сегодня поехали совсем на другую вечеринку. Такое ощущение, будто я опять на “Оскаре”.

Олли знает, что единственный ответ, который приходит ему в голову сейчас, Клем не понравится. Он знает, что не нужно этого говорить. Но невидимый безымянный чертик, который живет где-то глубоко внутри него, подначивает Олли и шепчет: “Ну же, давай!”

– А я бы хотел тебя изнасиловать, – говорит он. – Если бы я был там, подсыпал бы тебе в бокал рогипнолу, и вперед.

– Ты такой придурок. Не знаю даже, зачем я тебе позвонила.

Но вообще-то она не рассердилась: сейчас он ей почти что нужен. И это ведь она сама ему позвонила. Вы только подумайте. Не он позвонил ей или послал смс, а КЛЕМ сделала это первой.

– В общем, думаю, что все это я говорю отчасти потому, что ненавижу свою мать, а отчасти – потому что ненавижу знаменитостей, а еще… Ох! – Она смеется. – Я совсем пьяная. Извини. Просто… Почему никто не хочет со мной поговорить?

– Иногда у тебя и в самом деле бывает неприступный вид…

– Тут я совсем не такая. Тут я, скорее, похожа на уборщицу или чью-нибудь мамашу.

Разумеется, для тебя нет ничего хуже, чем быть похожей на чью-нибудь мамашу. Потому что материнство – это, понятное дело, табу, запретная тема, это отвратительно и мерзко, хотя теоретически можно было бы подумать об усыновлении. Но ничего этого Олли не говорит. Эти мысли он заталкивает подальше – туда, где хранится последнее письмо от Дэвида и тот недавний эпизод с Фрэнком, когда Олли воспользовался другой лестницей, чтобы с ним не столкнуться, но Фрэнк изменил маршрут, и…

– По-моему, на Элисон ты ничуть не похожа, – говорит вместо этого Олли.

– Откуда тебе знать, ты ее уже лет сто не видел.