Орина дома и в Потусторонье

— Не колмят тебя, да? Голодом молят… Ох, они нехолёсые! Ницё, сейцас мы это испла-авим, сейцас мы тебя нако-олмим… — сунула руку в кармашек рябенького пальтишки, достала кусочек хлебца, и, отщипывая от ломтя крупные крошки, принялась, к несказанному ужасу Саны, методично заталкивать их в рот изумленному младенцу.

Сана ласточкой облетел все помещения избы, облитые белым зимним светом, — но в доме никого, кроме кошки Мавры, томно развалившейся на лавке, не было. А от кошки — какой толк? Вырвался во двор — и здесь никого, наконец, за воротами он обнаружил бабку Пелагею, которая, сняв ведра с коромысла, как ни в чем не бывало разводила тары-бары с матерью Ольки. Сана, по уже проторенной дорожке, влетел в правое ухо старухи и, внедрившись в ее сознание — рассусоливать было некогда, — грозным голосом покойного Пелагеиного тятьки рявкнул:

— Гусыня зевастая! Всё ведь прозевашь — а ну живо домой!.. — Подумал и прибавил: — Серый волк под горой!

После третьего «волка» бабка Пелагея, не привыкшая внимать внутреннему голосу, все ж таки послушалась, распрощалась с соседкой — которая как раз хватилась своей бедокурной дочки, — и обе ринулись в дом, едва ведь поспели!

Когда изо рта младенца был выковырян последний кусок мякиша, едва не проникший в дыхательные пути, женщины, охая и стеная, повалились на кровать. Олька, которой досталось от матери по первое число, успела выскочить на улицу и баском, на одной ноте, ревела под окошком, время от времени прекращая рев — чтобы в паузы контрабандно полакомиться с узорчатой варежки свежевыпавшим снежком, отдающим запахом шерсти.

Бедному Сане — в отличие от часового, охраняющего секретный объект, на смену которому обязательно приходит другой часовой, — сменщика не было! И покоя тоже не было — ни днем, ни ночью. А ведь это только начало: младенец даже еще не ползает, лежит поленом. Впрочем, ему казалось, что первые дни — как и первые годы — самые тяжелые. Дальше небось легче будет…

Время, подтачиваемое кружением солнечного шара, неумолимо двигалось: девочка уж гулила, уже пыталась перевернуться на живот, — а отец младенца все не приезжал. Бабка Пелагея ворчала, что пора уж дать робёнку имя, а то станут кликать Безымкой. Сана знал, что у ребенка есть тайное рекло — мать с бабкой нарекли девочку Крошечкой (известно почему), мать, наедине с дочкой, так ее и звала, но при людях рекло произносить воспрещалось, требовалось официальное имя, которое запишут в свидетельстве о рождении и которым девчонку станет окликать в сяк и каждый.

Наконец, когда на очередные выходные вновь прибыли из Города тетя с дядей, субботним вечером, аккурат после бани, за длинным столом в прихожей собрался семейный совет.

Первой слово взяла Пелагея Ефремовна, которая сказала, дескать, ее бабушку звали Варварой, и многозначительно добавила: она-де с этим именем дожила до ста с лишним лет…

— Любопытной Варваре на базаре нос оторвали! — тут же парировала Люция.

Лилька нерешительно сказала:

— А может, Ирина? Красивое имя…

Сане тоже понравилось.

— Будут звать Орина-дурочка, — поджала губы бабка Пелагея.

— Ну почему же, мама? — запротестовала Лилька. — Орина-дурочка уж померла давно, кто ее помнит?

— Я помню. Ты вон помнишь. Все помнят. И когда давно-то?! Всего только лет десять назад… Или восемь?! И после нее Орины боле не рождалось ведь. Как пить дать, скажут: вторая Орина-дурочка объявилась!

— Но это же совсем другое имя, — уперлась мать ребенка. — То — Орина, а это — Ирина…

— Какое другое — такое же!

Тетя Люция, покосившись на дядю Венку, — который, пока шли прения, под сурдинку замахнул уже пятую стопку самогонки, наливая себе из традиционного субботнего графина, — не вынесла и, прикрыв ладошкой очередной стопарик, напористо сказала:

— Очень, я вам скажу, красивое имя — Каллиста!

Раздосадованный дядя Венка воскликнул:

— Что это за имя такое — Каллиста?! — расцепил по одному женины пальцы, высвободил стопку, выдохнул, тут же опрокинул в себя — и скосоротился.

Люция, поджав губы, сказала:

— Это хорошее имя — греческое! Хозяйка квартирная, библиотекарша, говорила, что нимфа такая была в Греции… — И повернулась к сестре: — Если тебе, Лиль, не подходит, я тогда свою дочь так назову!

— У нас сын будет! — стукнул кулаком по столу Венка. — Василий!

— Ага, как дружок твой, Васька Сажин, алкаш, тоже еще — нашел Василия… Даже и не думай! Нашу девочку будут звать Каллистой! — и тетя Люция погладила себя по тугому, как барабан, животу.

— Саму зовут не пойми как, — проворчал, наливаясь мутной злостью, дядя, — и эту… тьфу!.. этого хочет…

— Ой, на себя-то бы оглянулся: Вениамин И…

— Сколько раз просил не называть меня по отчеству! — заорал дядя и во второй раз шваркнул кулаком по столу.

Тут Пелагея решила вмешаться в семейную сцену:

— Люция — это часть революции. С моей-то в один день и час парнишко народился — так мы и сговорились с его матерью: парня назвали Рева, а девка, значит, — Люция. Ну а вместе: Революция!

— Слыхали уж сто раз!.. — проворчал дядя Венка. — Да… ошибочка вышла…

— Ну да, — кивнула Лилька, — слово с ошибкой получилось: Ревалюция…