Орина дома и в Потусторонье

А с этажерки спрыгнула на диван, а после соскочила на пол, упав и сильно расшибив коленку… Каллиста. Голубое покрывалко было надето на мертвушку, как туника, на головке кружевной чепчик, а личико искажено болью и смертельной злобой.

Каллиста, неумело перебирая никогда не ходившими кривенькими ножками, побежала в смежную комнату, вскарабкалась на свободный стул, и потянула ручонку к бокалу Мими.

— Кто это?! — воскликнула дама, отводя бокал с шампанским в сторону.

Мертвушка заплакала — уа, уа, уа — и прошамкала беззубым ртом:

— А поцему меня не пожвали? Шоблались тут, подалки лаждают, шампаншкое глушат, а меня не жовут?! Шами-то пили-ели в швоей жизни, школько хотели, а я? Я ведь тоже хоцу, я-то никогда уж не поплобую шампаншкого, и вообще ницего… Даже молоцка мамкиного… а-а-а-а…

— Я тоже этой гадости никогда не пробовала, — сказала Марфа, кивая на шампанское. — И нисколь не жалею!

— А я жалею! — с перекошенным личиком закричала Каллиста. — И меня — поцему не пожвали?! Поцему? А? — мертвушка положила подбородок на край стола.

— Сюда никого не зовут, все сами приходят, по своему желанию, — сказал Ефрем Георгиевич.

Марфа закивала, наклонилась над девочкой и горячо зашептала:

— Вот и ты пришла, невинно убиенная, ангельская душа… Мы с тобой обои пострадавшие… У меня головушка-то тоже ведь пробитая… Да и Ефрем с Сашкой-солдатом — которого на войне стрелили, — мученики. Только мы с имя много чего повидали перед смертью, а ты в неведении осталась, удачница ты! Зла не видела земного! На небо полетишь!

Паучок, сорвавшийся было с паутинки, отыскал уцелевший обрывок и, перебравшись на него с круглого края бутылки, отважно пополз кверху, на ходу хозяйственно сматывая паутинный канат себе в брюхо; полз циркач под самым носом Мими. Та скосила глаза и некоторое время наблюдала, а когда невежа перелез ей на нос, взвизгнула и, прихлопнув паучка, затараторила: а я, дескать, тоже мученица, ну и что, что от венериной болезни погибшая, а не от топора! Думаете-де, сладко без носу-то ходить, когда все в тебя пальцем тычут? Ох, горько это, а заживо-то гнить да смердеть еще гаже! Смерти-то ждешь, как избавленьица! — и пощупала свой носик — на месте ли он (нос, в отличие от паучка, был цел).

— А кто от рака помрет — тот тоже мученик, мне так сказали! — вмешался мужик с голосом-инструментом. — Мне обещали, что я своим нечеловеческим страданьем перечеркнул грех…

— Кто сказал? — машинально переспросил председатель.

— Ну, так… — замялся новичок. — Люди сказали…

Мими стала хохотать, а мужик, покосившись на нее, загорячился и, отняв руку от лица, — которое оказалось вполне обычным: ни волчьей пасти, ни заячьей губы, ни даже страшных следов раковой опухоли не имелось, — протрубил:

— Из верных источников стало известно! Мне передали… Мне обещали! Бояться, мол, нечего!

— Ну, раз обеща-али, — протянул Ефрем Георгиевич и направился к новичку.

А тот вновь прикрылся ладонью, пробормотав: дескать, у меня трубка в горле специальная, с ней и похоронили…

Тут председателя отвлекла забытая было Каллиста, она с ножками взобралась на стул и махнула ручонкой в сторону последней горенки, где в своей чудесной зыбке благополучно дрых младенец, прокричав:

— Вы к ней плилетели на именины! И день ложденья у ней есть, а у меня нету — только день смелти! Ко мне никто никогды не плидёт… И даже стишков я не знаю никаких — лассказать не могу! Только песенку могу вам спеть, котолую мамка пела… — Мертвушка встала, руки по швам, и затянула: — А лека бежит, зовет куда-то, плывут сибилские девца-ата навстлецу утленней зале, по Ангале, по Ангале, навстлецу утленней зале — по Ангале!

Исполнив, что смогла, Каллиста поклонилась публике и, сорвав жидкие аплодисменты, продолжила:

— Я бедная, отцом в утлобе убитая. Но я тоже хоцу подалоцек сестлице сделать, да… Я, хоть убитая, но я добленькая, да! Пускай… пускай она тоже не оцень много повидает зла на земле…

Сана внутри своей Купальщицы вздохнул с облегчением, но мертвушка тут с торжеством договорила:

— И вообще всего… Пускай сестлицу велетёнышко уколет, когда ей семь годоцков исполнится — и она умлёт!

Все дружно ахнули, а Сана, заторопившись, с большим трудом нашел выход из фарфоровой статуэтки, оказавшийся в пятке Купальщицы.

Мертвушка же, отбивая ножками радостную дробь, хвастливо договаривала:

— Вот какой у меня холёсый подалоцек! Вот какая я добленькая девоцка!

Сана же вихрем прилетел к столу, от волнения забыв, что выглядит не человеком, и не подумав: вдруг и эти не увидят его… А главное: не услышат…

Но эти увидели. И услышали.

Сана, заклубившись перед лицом председателя, торопясь, выговорил:

— Прошу слова!

Ефрем Георгиевич быстро кивнул: говори-де.