Ориген

Сёма для начала рассказал о себе. Родился он на Дону, в казачьей столице Новочеркасске, в учительской семье. «Как на грозный Терек выгнали казаки, выгнали казаки сорок тысяч лошадей» — запел он своим глубоким, раскатистым баритоном, сочно выводя южное фрикативное Г, хотя в обычном разговоре выговаривал по-московски. Да, такому бы в оперную труппу! Но выбрал Сема не оперу, а столичный Химико-технологический институт, как и когда-то Надя (вспомнил, и почти ничего внутри не ёкнуло). Поступил, проучился пару лет… И захотел понять: а где первоисточник мироздания? Откуда взялся танец электронов на вероятностных орбитах, вся эта стройность и красота, которые именуются блеклым словом «химия» и от которых кровь течет по нашим жилам и нефть по нашим трубам? Кто его постановщик, кто хореограф?

И нашел. И уверовал. И стал читать Библию. И был вечер, и доколе не настало утро, был рейд комсомольского патруля по общежитию. Искали девчонок в комнатах парней и наоборот, а обнаружили нелегальную религиозную и местами даже почти антисоветскую литературу в комнате студента Колесниченко. И было исключение из комсомола, а значит, и из института, с четвертого курса без права на восстановление.

Растерянный мальчик Сёма пошел в храм Божий и сказал, что ничего другого у него в жизни не осталось.

— А там батюшка такой был, молодой, весёлый, волосатый, — рассказывал он, — и спрашивает меня: где учился, чем занимался? Я говорю, мол, химией, но это всё в прошлом, желаю начать новую жизнь и прославлять отныне Творца, а не корпеть над изучением твари. А он мне так заботливо: химик-технолог, говоришь? А я вон цирковое заканчивал. Видишь, на ладони у меня просфорка? Пас руками — и оп-па! Нет просфорки. Она в кармане рубашки у тебя, проверь. И точно — там лежала! Но в хористы — взял, отец фокусник, пел я и тогда отменно. Так оно и пошло…

Так оно шло десять с небольшим лет. Да, кажется, всё вышло. Две недели назад Сёма взял полный расчет, отпускные-пенсионные-похоронные, как он шутил, и… уехал к бывшему однокурснику под Ригу. Тот работал на серьезном производстве, имел государственную треть дачи от профкома-месткома, но на ней сейчас не жил, а детишек с женой сплавил к ее родителям куда-то на другой части побережья — вот и определил на треть дачи Сёму. Дача была старой, ажурной и одновременно основательной и Денис невольно вздрагивал, представляя себе, как осенью сорокового года уводили с нее законного владельца, который «не принял новую власть». А теперь, разбитая на коммунальные кусочки, служила она местом летнего отдыха рижских инженеров-технологов с семьями. Семьи, чумазые и горластые, как носились по садику и играли с соседскими в войнушку индейцев с ковбойцами.

— А у вас есть семья? — задала Вера неловкий вопрос.

— А как же, — ответил тот, — жена и трое ребятишек. Но мы в данный момент друг от друга отдыхаем. И вообще, давно мы уже на «ты», разве нет?

— А вот… почему ты ушел из церкви? — Денис спросил еще более стыдное и еще более важное.

— Да и не уходил я никуда — ответил тот, прихлебывая пиво (завтрак плавно перетекал у них в обед), — просто отдыхаю. От семьи, от церкви, от себя прежнего. Просто пока так. И не знаю, куда дальше.

— А… почему, все-таки?

— Как на грозный Терек, — снова завел песню Сёма, да только продолжил неожиданно, — выгнали монахи, выгнали креститься сорок тысяч христиан. И покрылось поле, и покрылся берег толпами неграмотных пугливых прихожан… Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить! Нам, воцерковленным, не приходится тужить!

— Ну я понял, это как та просфорка, — кивнул Денис, — это ты мне показываешь, что не надо быть слишком серьезным. Подвиг юродства и всё такое.

— Да нет. Устал я просто. Уста-ааал…

— Разве от церкви устают? — спросила Вера.

— Устают от личин. От вранья. От попреков, — ответил он, похоже, про семью и церковь сразу.

И тут разговор снова нырнул, и свернул, и уплыл — чтобы вернуться на новой отмели.

Это было так странно… Сёма, как и Чеславский, как батюшка Арсений, как научрук Степанцов был из тех людей, на ком держалась церковь в последние годы. Но он казался каким-то… разочарованным, что ли. И как странно было это видеть вот прямо сейчас, когда свобода, когда можно дышать, когда все двери открыты… И об этом он все-таки тоже спросил.

— Осторожно, двери открываются, — отшутился Сёма, — какое милое у нас тысячелетье на дворе! Тысячелетие крещения Руси, имею в виду, Горбачев и все Политбюро сливается в экстазе со святейшим Синодом.

— О чем же это ты пел? «Тысячи безумных и усталых прихожан»?

— Это будет на втором этапе, безумных и усталых, — сказал он необычайно серьезно, — и он уже начинается. Се, этап грядет в полунощи!

— И как это будет? — спросила Вера.

— Ребят, — удивился тот, — ну вы же читали Легенду о Великом инквизиторе. Ну что я вам буду азы пересказывать?

— Ну это про католиков Достоевский писал, — отмахнулась Вера.