Ориген

Что пробурчал тот военный, они не разобрали. Кажется, что-то матерное, про молодежь, да еще про вагон-ресторан. И выскочил из купе, как пробка из бутылки. Пришел уже поздним вечером, слегка пьяным, сразу улегся спать, долго ворочался, потом, разумеется, захрапел…

Денис поезда любил, вот только спал в них очень плохо. В окна набегали пятна чужого света (потом он догадался спустить сверху тяжелую серую шторку), перестук колес то ускорялся, то замедлялся, словно беспокоилось сердце поезда, двойными этими ударами толкало по искусственным жилам железную кровь рельсов, и можно было даже уснуть… Да тут накрывало залихватским зарядом армейского храпа оттуда, снизу, словно таскал этот прапорщик (ну вряд ли повыше) повсюду за собой ненавистную и бесконечную казарму с ее затхлым воздухом и вечным чужим храпом.

Денис отчаялся в попытках уснуть, так что просто закрыл глаза, потянулся, расслабился, постарался слиться с этим поездом и этим пространством летней неприкаянной ночи, с этой огромной страной, которая тихо распадалась и летела в заманчивую западню — но кажется, не подозревала об этом.

А чтобы не скучать — заговорил с Оригеном.

— Знаешь, я привык во сне становиться тобой.

— Знаю, — отвечал тот ниоткуда, — ведь и ты мне тоже снишься.

— А кто же из нас настоящий? Когда я открою глаза — где окажусь?

— В этой странной повозке, каких при мне не бывало. Ты не заснул. Не совершил перехода. Ты — это еще ты.

— Послушай, Ориген, но ведь это очень глупо. Ты жил когда-то давно, ты ведь, кажется, не оставил потомства…

— Нет.

— Так что я не могу быть твоим прапрапра. Я вообще к тебе не имею никакого отношения. Я просто выбрал тебя для курсовой.

— Я просто выбрал тебя, — отвечал, не споря, из вагонного перестука и скрипа, из разрывов света и тьмы на границе миров этот голос, — я просто выбрал тебя, просто выбрал тебя, просто выбрал тебя…

— Ну или ты меня…

— Ну или ты меня…

— Или я это ты… я это ты…

Он почти заснул, когда поезд дернулся, то ли трогаясь, то ли тормозя, и скрипучий, механический и женский при этом голос прогремел с какого-то разъездного олимпа:

— Московский скорый на четвертый! На четвертый путь московский скорый!

Глаза открылись сами. Его левая рука свесилась в узкое пространство между двух полок, и в неверной полутьме ее коснулась другая рука, с соседней полки.

— Не спишь, День?

— Не сплю…

Глаз Веры не было видно, и голос звучал едва слышным намеком — но вдруг ее узкая, сухая ладонь сжала его руку, мимолетно и горячо, как целуют на ночь уставшего малыша. И — спряталась в зыбкой пустоте меж двух миров, двух советских республик, двух рельсов, меж ночью и явью, нежностью и пустотой.

И он провалился в сон. Без Оригена.

А утром — утром за окном уже плыли травы, туманы, хутора, деревянные станции с певучими названиями. А Вера, нежная, милая Вера, проснувшись прежде него, уже любовалась наплывающей Латвией. И сосны — островки соснового леса — были вестниками моря, солнца и детства.

На вокзале в Риге он сбегал купить билеты на электричку. Показалось даже немного странным, что советские рубли и копейки еще принимали, да и вообще никаких следов наступающей независимости нигде на вокзале обнаружить не удалось, разве что в газетном киоске продавали газету Народного фронта с неясным названием «Атмода» и багрово-белым национальным узором слева вверху. Тут же лежала ее русская версия, называлась «Балтийское время» — Денис не удержался, купил, в дороге полистать.

В Юрмале всё сложилось как нельзя лучше. Моряк оказался лысым, усатым и с виду грозным, но добродушным, Веру принял с объятиями, Денису подсказал, у кого спросить насчет жилья — и пусть не сразу, но в тот же день Денис снял себе крохотную комнатку всего за три квартала от моряцкой дачи. Сдавала ее местная семья, большая и немного бестолковая, занятая собственным огородом и изготовлением флагов тех самых цветов, что в заголовке газеты, но Денису было это как-то все равно, у них он собирался только ночевать.

Всё было таким простым и понятным… они встречались утром у Вериного дома и «ходили на море», как нормальные отдыхающие, как парень с девушкой из какого-нибудь советского романа. И девушка была — ну просто обычная смешливая милая девчонка, в юбочке легенькой или в джинсах, в маечке или курточке по погоде, ну никакого тебе тут экстремизма-фундаментализма, только крестик на шее. Переболела она, что ли, этими армейскими ботинками и жуткими кофтами? Или просто… просто не достать раньше было? Да ладно, Верка бы точно достала, если бы захотела. Или… нравился он ей?

А море, оно было в меру прохладным и спокойным, чтобы брести по нему чуть не до горизонта, пока станет хоть немножко глубоко — и точно такой же была с ним Вера. А еще море могло, Денис это помнил, вздыбить барашки, нагнать воды потеплее от горизонта, чтобы можно было прыгать в волнах, дать им протащить тебя почти до самого берега, до крепких папиных рук. Но папы не было, он был взрослым, а Балтика — безмятежной.