Ориген

На пути солдата ожидают разные испытания и приключения, он проходит разные степени посвящения, обретая плоть (и прямо-таки мордатость): дух — молодой — черпак — дед — дембель. Дух бесплотен, ему только предстоит обрасти настоящим солдатским мясом, а потом состариться и… нет, не умереть, переродиться в высшее существо, уподобиться божеству-дембелю, пройти через свой апофеоз и вознестись на Олимп гражданки. Для этого придуманы особые ритуалы перевода, включая ритуальные побои, вроде инициации подростков у каких-нибудь апачей, причем чем ближе к сияющей вершине, тем легче терпеть: в молодые переводят солдатским ремнем, а в старики — ниткой через подушку.

Наконец, чтобы оставить постылую часть и попасть на вожделенную гражданку, настоящий дембель должен совершить некий подвиг, именуемый аккордом: сделать в максимально сжатый срок нечто великое, неподвластное простым духам. Например, положить в туалете новую кафельную плитку. Во всех остальных случаях дембелю работать не положено, а уж в сортире тем паче. Всю работу за него выполняют молодые и черпаки (духам и доверить-то ничего еще нельзя, на то они и духи). Но здесь он вкалывает так, как не трудился никогда в своей жизни, часов по 18 в день — и не становится на построение, ест в столовой, когда может, спит урывками. Это ж Лернейская гидра, Медуза Горгона, это плитка в туалете — дембельский аккорд.

Еще, конечно, полагается ритуальное одеяние: дембельская парадка со всеми мыслимыми нарушениями формы одежды и всеми существующими наградами, расшитый камзол, который заставил бы покраснеть от собственного ничтожества Портоса, Атоса и Арамиса. И дембельский альбом — своя личная версия священного писания, изложение общего мифа о вечном возвращении героя в родной дом. Над его созданием, собственно, и трудится последние полгода своей службы каждый порядочный дембель, а заодно и каждый доступный ему художник и каллиграф.

Конечно, это в идеале. В радиотехнических, а значит, как бы интеллектуальных войсках, даже в молодые по-настоящему не переводили — разве можно пасть ниже, разбавить миф жиже, испохабить чистоту дембелизма? Все же время от времени сознательные черпаки требовали от «своих дембелей» удара по заднице поварским черпаком. И потом с гордостью говорили: «Меня-то правильно перевели!». Но это далеко не каждый. «Вот раньше, — вздыхали дембеля, — нам наши дембеля рассказывали, как…»

В этом сказочном «раньше», в золотом веке дембелизма, всё было чотко. Ведь любой миф описывает идеальный мир, какой просто не застали и не могли застать нынешние, потому что его никогда и не было.

Итак, он антрополог в экспедиции… А потом напишет об этом книгу, ну хотя бы статью! И плевать на временные неудобства.

Да только… не врет ли он себе самому? Антропология там всякая… Был он просто не очень ловким, не слишком умелым, книжки читал слишком умные и не те, что остальные. Студенты в армии вообще на подозрении: трындеть ума много не надо, а ты попробуй карбюратор на «Урале» перебери! Студенты шли в армию косяком и оседали как раз там, где требовалось какое-никакое образование, куда чабанов без единого русского слова брать было нельзя. Вот и их часть должна была в случае ядерной войны развернуть свои станции и поставлять информацию в Генштаб (и кому тогда это всё понадобится, интересно?).

Но и то посудить, студент студенту рознь. Чем будут заниматься инженер или врач, понятно. А классический филолог? Читать книжки про этих ваших греков и римлян — кому это на хер надо? Они все умерли, а если чего путного и изобрели, всё это давно переделано потомками. Короче, баловство одно.

Был, правда, один момент триумфа… Как же в армии скучно, по первому году не успеваешь заметить. А вот по второму — очень даже. Деды развлекались, как могли, даже книжки читали, но в библиотеке было мало интересного. Выписали, правда, один раз журнал «Трезвость и культура», стал он хитом, для всех неожиданно: оказалось, напечатали в нем повесть «Москва — Петушки», перестройка ведь, гласность! Те номера сразу, конечно, изъяли. Небось, в личную библиотеку командира.

Так что с печатью не особо сложилось. Еще выписывали в часть газеты на всех языках, какие только писари нашли в графе «национальность». А поскольку было у них и три-четыре еврея, полагалась им «Биробиджанер Штерн» на идише, чисто по приколу. И однажды разбитной ростовчанин Леха Казаков пристал к тихому очкастому Льву Гершензону из Москвы: «ну, Лев Моисеич, почитай нам, интересно же, чего пишут! Как это не умеешь? Ты ж еврей? И газета еврейская. Эх ты, ну я сам тебе почитаю, видишь…» — и развернул газету. Даром, что была она справа налево, в своем еврейском зазеркалье отражала она всё то же, что и любая марийская, литовская или каракалпакская районка: «Вот смотри, тут пролетарии всех стран соединяются. А цена им четыре копейки. И дальше про визит Эм-Эс Горбачева в Ге-Де-Эр, крепить нерушимую дружбу, вот фото. Стыдно, Лев Моисеич, родного языка совсем не понимать!» Все ржали, Лёвка Гершензон громче всех.