Ориген

Вышел Степанцов, он даже внешне был не похож на изящного Барановского, выглядел он каким-то деревенским мужиком, только непростым, а грамотным, богатым, из старообрядческих начетчиков: длинные волосы, борода, глубокий и внимательный взгляд…

— Здоро́во! На кухню давай, чай пить. Варенье из райских яблочек у нас свое, деревенское…

Даже не спрашивал — увлекал.

— Или кофе тебе? Мне врачи не велят, тебе могу сделать.

Конечно, хотелось кофе. Но было бы как-то невежливо с первой минуты себя противопоставлять такому хозяину: гостеприимному, уютному, большому. Вот вроде не особенно высокий он был человек и не толстый совсем, а сразу казался большим, в темной рубашке, вязанной шерстяной кофте.

Налил Степанцов крепкого ароматного чаю, щедро наложил варенья:

— Угощайся вот. Дом у нас в Тверской области, вчера только оттуда. Места, конечно, диковатые, от войны так и не оправились, но…

И не стал продолжать.

— А ты лучше расскажи, Дионисий, чем заниматься думаешь.

Отбивали на стене ритм допотопные какие-то ходики, посвистывал на плите заново поставленный чайник, за окном сгущался осенний вечер с просветами чужого света за занавеской снежка, всё казалось уютным и домашним, и только торжественный вариант его имени как-то не вписывался в этот уют… но отчего-то не напрягал.

— Византия. Мне хочется заниматься ранней Византией.

— Аверинцев? — прищурился Степанцов.

— Точно.

Они понимал друг друга с полуслова. И чай, чай был до чего хорош — даже не индийский «со слоном», а какой-то совершенно особенный, крепкий, густой…

— Это из Китая зять привез, — пояснил Степанцов, — пу-эр называется, только много нельзя, тоже врачи не велят. Ну я так, иногда балуюсь. А насчет Византии…

Он отпил широко, уверенно, мощно.

— Не то это всё. Не то. В корень надо смотреть, согласен?

— Да…

— А корень — он в святоотеческом, в доникейском еще. Сам-то крещен, в церковь ходишь?

— Нет… пока, — добавил он, словно одного слова «нет» тут не хватало. Да ведь и вправду так: пока не ходит.

— Ну, это дело поправи-имое, — протянул он, — а вот все эти «батюшка, меня интересуют проблемы фаворского света в творчестве Флоренского», это от лукавого. Лишнее это.

— А вы правда в семинарии преподаете?

— Нет пока. Не берут. Но возможно… пока переводами больше занимаюсь сейчас, для патриархии, для той же академии. И тебе что-нибудь подберем, перевести, прокомментировать. Старые переводы, прошлого века — они же тяжелы до зела, да и помарок там много, их все равно не достать. Заново, заново все надо.

— А опубликуют?

— Ты чай еще будешь? Давай, тебе налью, себе поостерегусь, давление. Ты не думай, Дионисий, не пропадет наш скорбный труд. В вечности не пропадет, даже если здесь не опубликуют.

— Ну я в принципе и начал, Романа Сладкопевца…

— Преподобного Романа, — поправил тот, но как-то беззлобно, словно вилку или салфетку на столе половчее пристроил, — варенья тоже тебе подложу, не против?

— Не против.

— А вот Роман — поэзия это всё, аверинцевщина эта, суррогат для интеллигенции…

И это он говорил вроде и резко, а без осуждения. Словно о досадной погоде беседовал.

— А вы что рекомендуете?

— Есть один автор, есть. Мало его у нас перевели, изучили еще меньше. А ведь всё от него, и Евагрий Понтийский, да вся наша церковная наука от него.

— Евагрий?

— Он хоть и осужден как еретик, но не в том соль. Ведь и наш герой осужден, да неправедно, посмертно. Навесили на него: оригенизм. Поди, сам бы поразился, что ему там наприписывали. Ну как в этой нашей Совдепии вроде по названию выходит «марксизм», а Карл Бородатый, поди, в леса бы бежал от такого советского марксизма. Вот так и тут.

— Оригенизм? Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что заняться бы тебе самим нашим Оригеном свет Адамантием, вот кто подлинный адамант церковной словесности.

— Адамантом?

— Звали его: Ориген Адамантий, на наш слог — «изначальный, бриллиантовый». Впрочем, родом он из Александрии Египетской, там, судя по источникам, имя его «Ориген» понимали как «рожденный от Гора», божества идольского, но только отец у него был знатный римлянин и христианский мученик, не мог он языческого имени сыну дать, тем паче первенцу. Так что на самом деле значение его имени — «изначальный». И подходит к нему как нельзя более.

— Но все-таки, он — еретик?

— Формально да, — отмахнулся Степанцов, — ну и что? Я тебя не молиться ему призываю, изучать. Осужден на Пятом Вселенском не то что заочно, а даже и посмертно, а на самом деле император Юстиниан, то есть святой Юстиниан (поправил он сам себя, как прежде Дениса поправлял) протащил это решение, осуждая не столько Адамантия умершего и неспособного возразить, сколько оригенизм, возникшее уже после смерти его течение, несогласное с самими основами веры. Вот так-то. Не смущайся.

— Ориген…

Всё становилось понятным в том давнем сне. Сын мученика, Египет, «рожденный от Гора»…

— Вот… снился мне он. Я только сразу не понял.

— Стал-быть, знак тебе свыше, — хмыкнул Степанцов, — я тебе текстик-то для перевода подберу, а покамест…

Он скрылся в коридоре: