Орельен. Том 2

Жизель смеялась бессмысленным смехом. Гастон поносил свой мотор, который вдруг заглох; дорога снова шла вверх и снова поворачивала; высокие, черные в темноте деревья сплетали над ней свои руки. Тень от деревьев ложилась уже по-ночному четко. Кое-где попадались брошенные хозяевами крестьянские дома с осыпающимися стенами, с выцветшей черепицей кровель. Домики были маленькие, без дверей, ветер невозбранно гулял в них. Аллеи деревьев, спуск, еще деревья… Шум воды. Машина замедляет ход… Вульгарность Жизели оглушала, как грубый выкрик в тишине церкви:

— Чтоб вам пусто было, Гастон, я подыхаю от жажды!

А господина Мореля она удостоила следующим восклицанием:

— Чего прижались? Еще жарче от вас!

Опустошенный край, безмолвный. Опустошила его не просто война. Он сам носил в себе, как раковую опухоль, источник своих бед. Заброшенные поля, а за ними и жилища. Пустыня. Издали она еще кажется обитаемой. Пустыня, где растут деревья и есть вода. Безлюдье. Странно очутиться здесь тому, кто прошел по дорогам отступления и страшного исхода миллионов обитателей Франции. Эти деревья, эти дороги и стены покинутых домов еще не знают о катастрофе, не знают, что рядом прошел через город людской поток, оставив в стороне пустые дома, целый край, огромный, как огромно наше горе. Кажется, что эта земля готовится принять хлынувший сюда человеческий поток, поток армии, что этим человеческим морем затопит весь край, до последнего камушка, до последней ложбинки. Как бы не так! Всмотритесь в этот пейзаж! Он таит в себе неведомую глубину. Орельен вспомнил слова офицера-драгуна из разведки. Кто-то заговорил о правительстве с участием Лаваля и Петена. И тут-то этот офицер сказал: «Все, что угодно, но только не Лаваль. Если будет Лаваль — я скрываюсь в маки, я готов стать заговорщиком!» «Должно быть, этот офицер просто франкмасон, — думал Орельен. — А почему он мне вспомнился сейчас? Знаю — это когда я подумал о неведомых глубинах этого края… Мы вступаем в эпоху заговоров, неожиданностей… Глубины страны… Есть такие глубины, до которых даже эхо не докатится… А может быть, как раз эти пространства… Для людей, которых преследуют…»

Машина въехала на заросшую сорняками тропу; рядом с совсем новенькой деревянной изгородью виднелся кусок облупившейся каменной стены. Всех, сидевших в машине, подбросило толчком. Береника ускользала от Орельена, как будто спасалась от опасности. В саду доцветали никем не тронутые розы; тут же был небольшой огород с кучками навоза на грядках.

— Подождите, настоящий сад у меня по ту сторону дома, — сказал Гастон.

Вошли в дом, где не горело ни единого огонька. Электричество сюда не провели. Гастон старался во мраке просторной, с низким потолком комнаты нашарить керосиновую лампу.

— Антонио! — крикнул он. — Куда он, к чертям, запропастился?

Открылась дверь, и на стене смежной комнаты тускло мелькнуло пятно окна, выходившего в сад.

— Антонио!

Господин Морель объяснил:

— Это испанец Гастона.

Какой испанец? Лампа слабо осветила комнату: не то деревенская кухня, не то библиотека. На полках стояли запыленные книги, на заднем плане — камин с остатками раскиданных догоревших поленьев… Орельен заметил, что черты печальной кузины Мореля оживились при этом призрачном освещении: очевидно, тут она — в своей стихии. Что касается Жизели, то ясно было, что она тут не впервые. Жизель открыла маленький шкафчик, достала стаканы и с сожалением объявила, что бисквитов совсем мало.

— Сколько нас? Пятеро, шестеро? Шестеро, включая меня!

Береника остановилась у небольшого зеркала в золоченой рамке времен короля Луи-Филиппа и стала молча поправлять прическу.

— Да, — сказал Морель. — Антонио — это испанец Гастона. Он его приютил, чтобы доставить удовольствие Беренике. Знаете, тогда — после их поражения.

Слово «их» Морель, вероятно, впервые произнес с таким нажимом.

Обоим собеседникам стало неловко. Морель стыдливо хихикнул:

— А теперь — поражение наше!

…Чтобы доставить удовольствие Беренике, Орельен спросил:

— А почему, собственно, это должно было доставить удовольствие Беренике?

— Разве вы ее не знаете? Всегда у нее какие-нибудь комитеты; сама себе придумывает работу… Потому что у Гастона совсем другие убеждения: он связан с «Аксьон франсез». Но Антонио ему полезен: и дом охраняет и работает в поле. Сам Гастон живет в городе, снимает там комнату. А дом этот — его отца. Вероятно, слышали: он был выдающийся ученый, даже писал стихи на провансальском наречии… Да, да.

Гастон вернулся в сопровождении коренастого черноглазого крестьянского парня с добрым, милым лицом. На нем были синие полотняные штаны, рубашка цвета хаки с открытым воротом и засученными рукавами. Парень затараторил что-то на своем языке (Гастон, видимо, понял его) и поставил на пол большую корзину, наполненную белыми черешнями.

— Здравствуй, Антонио! — закричала Жизель.