Орельен. Том 2

Что общего между Францией его молодости, войны 1914 года, и этим разгромом, беспорядочным бегством по дорогам Юга? Как? Эти молодые люди на велосипедах и девушки в трусиках — это Франция? Нет, нет, нет. Республика — но не Франция. Откуда у Орельена такие мысли? Кто-то нашептывал ему эти слова. Но он уже не помнил кто. Вероятно, слова эти носились в воздухе, вероятно, повторяя их, легче было жить, переносить позор. То же самое и с Береникой. А впрочем, где тут Береника? Не Береника эта состарившаяся женщина. Его Береника — гипсовая маска, юная и бездыханная, навечно прекрасная. И Франция — та, которую он любил, — тоже была мертва, а то, что вокруг, — не Франция это! Счастлив, кто любит мертвую, он творит ее образ по вдохновению, она не может говорить, и нечего опасаться, что она скажет неугодные тебе слова…

— Читали вы воззвание господина мэра? — спросила Береника.

Нет, он не читал. Госпожа Морель оживилась. Сейчас, когда в глазах ее сверкнула ярость, она показалась ему совсем некрасивой.

— Мэр утверждает, — проговорила она, — что немцы войдут в наш город, и рекомендует быть с ними повежливее… Мэр полагает, что так можно склонить победителя к терпимости, к пониманию нашего положения, можно даже рассчитывать на рыцарские чувства победителя.

Мужчины засмеялись. Господин мэр был радикалом правого толка и не пользовался симпатиями у жителей города; он был не избран, а назначен распоряжением сверху, как бы в награду за то, что всю жизнь мечтал занять этот пост; настоящего мэра сместили по каким-то личным мотивам.

— Ах, он радикал! — воскликнул Орельен.

Орельен теперь готов был стать на сторону Береники. Он не любил радикалов. В том числе уважаемого Барбентана. И весело рассмеялся по примеру прочих участников трапезы.

— Кажется, мы с вами говорим о разных вещах, — сказала Береника.

Он посмотрел на нее.

Неужели это благодаря ей продлилось, удержалось на целых восемнадцать лет воспоминание о нескольких днях их молодости? В ее жизни встреча с Орельеном была единственным дуновением тепла. Еще раз Орельен на мгновение пережил опьянение этой мыслью. Как от запретного хмельного напитка. Он закрыл глаза и подумал: «Она уже немолода… Ну и пусть… Я посвящу ей свою жизнь. История нашей любви разрешится непредвиденным финалом. Как песня на слова поэта». Он внезапно почувствовал, что жизнь его не удалась. Никогда он не испытывал так остро неудовлетворенности своей жизнью, и теперь не мог справиться с этим чувством. Его жена, его дети… Он был готов все бросить, только бы восстановить порвавшуюся когда-то живую нить. Да, он позволял этому неожиданному соблазну проникать глубоко в сердце, рождать там трепет. Он говорил себе: «Я уеду с Береникой… Я дам ей счастье», — и радовался, честолюбец! Но уже знал, что ничего ровно не предпримет. Что ж! Он, должно быть, просто трус…

— Немцы, — сказал он, — одержали над нами победу потому, что они лучше оснащены, а главное — у них лучше обстоит дело с дисциплиной, и они обходятся без этой вечной говорильни… Когда командует всякий, кому вздумается…

— Каков же ваш вывод? — спросил господин Морель.

Береника остановила Орельена взглядом. Он повертел в руках нож и промолчал. А Гастон сказал:

— Надо честно сознаться — игра проиграна, проиграна!

Орельен не расслышал, что такое кричала Жизель. Принесли ликеры. У каждого было свое мнение насчет войны. Морель полагал, что ее вообще не следовало начинать. Что в этом была главная ошибка… Орельен сидел молча, но чувствовалось, что и его начинает затягивать этот словесный хаос. Он попытался было взять руку Береники. Она холодно отняла свою руку.

Неизвестно, кто первый бросил в разговоре эту нелепую мысль. Кажется, в тот момент, когда уносили тарелки, и теперь проект загородной прогулки прокладывал себе дорогу в беспорядочном шуме конца трапезы. Но, вероятнее всего, мысль о поездке возникла, как только сели за стол. Быть может, даже идея принадлежала Морелю или Гастону. Сначала никто их не слушал. Говорили о любых других предметах. Потом идея прогулки на автомобиле как-то окрепла и не желала уходить. Ее отстраняли, — напрасный труд: она утвердилась в их головах. Успела тоже стать предметом спора. Береника в ярости воскликнула:

— Ничего глупее нельзя придумать! Вы, конечно, шутите… К тому же Орельен нездоров.

— Я? Нисколько. Как только проходит приступ, я даже забываю, что болен.

Все это становилось похоже на какой-то заговор. Заговор, который плелся вокруг Береники и Орельена, но был им на руку. И не последним его участником являлся, с минуты встречи разлученных любовников, сам господин Морель. Пили довольно много. С таким чувством, что пьют они как бы в отместку врагу.

В пустых стаканах еще догорал вечерний свет. Но не посвежело нисколько. Вечер был тяжелый, цепкий, как объятия влюбленной женщины. Береника все еще спорила, слышался ее голос: «Нет, ни за что… Орельен, скажите им, что это сумасшествие… У нас ведь запрещено появляться на дорогах…»

Гастон отводил все возражения.