— Пруссы, позвольте мне прочитать вам эти письма Ордена, — сказал Монте.
— Хватит, Монте! Кончились твои денечки! — крикнул Самилис.
Воины начали роптать. Монте попытался высвободиться из рук стражи Алепсиса, но тут же подскочил Самилис. Ауктума вытащил литовский нож и через головы людей нацелился в Самилиса.
— Остановись, Ауктума! — крикнул Монте. — Остановись!
Ауктума, тяжело дыша, держал в руке нож, направленный в Самилиса.
— И до тебя дойдет черед, рабская твоя душонка! — воскликнул Самилис.
— Засунь руку под мою кольчугу, — сказал Монте, — там письма.
Ауктума достал три почерневших от пота пергаментных свитка. Стражи Алепсиса молча отпустили руки Монте. Он поднял пергамент перед своими глазами и громко, чуть не во весь голос, начал читать:
— «Именем господа нашего бога, аминь. Магистр Тевтонского ордена пресвятой девы Марии Хартмунд фон Грумбах и орденские братья шлют тебе, Генрих Монте, свое проклятие. Если ты не отведешь свои орды дикарей от стен Кенигсберга, то бог покарает тебя и твоего первородного сына Александра, присланного нам из Магдебурга, дабы ты обуздал, проклятый вероотступник, свою неистовую злобу. Если ты не отойдешь от Кенигсберга до дня святого мученика Степана, то в тот же день увидишь на рассвете своего сына вздетого на вилы над угловой башней крепости…»
— А теперь суди меня, Алепсис, — сказал Монте, снимая с себя пояс. И толпа людей вокруг молчала в оцепенении. — Что с вами сталось, что вы больше не верите мне?.. Теперь, когда мы держим Орден за горло и снова можем свободно вздохнуть, вы судите меня! И если вы сквозь слезы и боль не можете разглядеть грядущую Пруссию, которой никто больше не сможет навязать свои законы и своих богов, в которой никто не будет больше умирать от голода и жажды, то я и сам откажусь быть вождем пруссов.
Пруссы вновь ожили, выталкивая из круга свиту Алепсиса, и, подняв на щит Монте, закричали:
— Да здравствует Монте, великий вождь пруссов!
Их выкрики долго не смолкали, пока Монте не поднял руку.
— А сейчас я всех оповещу о том, что шептал мне на ухо посланец.
Весь прусский лагерь умолк, и казалось, что даже крестоносцы за толстыми каменными стенами насторожились.
— Миндаугас убит… Великим князем литовским стал Трениота, — негромко произнес Монте, и в то же мгновение прокатился над толпой возглас: «Конец Ордену! Да здравствует великий князь Трениота! Да здравствует!..»
— О боги, видать, такова ваша воля, — пробормотал Алепсис, воздев руки. — Но мне сдается, что он меньше чтит богов, чем положено…
Катрина напевала, когда в палатку вошел Монте и с удивлением увидел ту же, давно забытую корзинку с детской одеждой.
— Слышишь? — сказала Катрина и прижала голову мужа к своему животу; ощутив пульсирующую в Катрине новую жизнь, Монте забыл про войну, про пруссов, немцев, литовцев, даже про сына Александра, которого на рассвете должны были вздеть на вилы, — и ему хотелось произносить только задушевные слова, не задевающие никого:
— Словно земля, когда прислушаешься к ней, припав ухом, и слышишь стук копыт и шелест прижатой травы. Слышишь, он снова приближается?
— Кто приближается?
— Наш малыш. Он уже совсем близко. — Монте поднял голову, и вдруг реальная жизнь снова обрушилась всей своей тяжестью, сокрушая его, безоружного, и лишь после длинной паузы он смог произнести: — Тебе нужно уехать, Катрина, чтобы… чтобы встретить его.
— Генрих, а если я останусь?
— Война ведь здесь, это место теперь не для тебя… В моем родном краю тебя встретит моя сестра. Ты не бойся ее, она похожа на меня. Меж лесов тебе будет спокойней и надежней.
И еще ночью к палатке подъехала повозка. Монте бережно усадил на нее Катрину и сказал воину, сидящему на козлах:
— Смотри, Висгаудас. Береги ее. Головой мне ответишь.
Лошади тронулись. Катрина протянула руку к Монте, идущему рядом с повозкой, и он все время гладил ее ладонь.
— Ах, Генрих, мне как-то зябко, как тогда, в Магдебурге, когда я пришла к тебе. Но придешь ли ты теперь ко мне?
— Приду, Катрина, даже если бог того не захочет, я приползу к тебе, Катрина.
Переваливаясь с боку на бок, повозка ехала по давно уже не паханным полям, пока не исчезла во мгле.
Сквозь туман на фоне светлеющего неба возникли темные башни Кенигсбергского замка.
Монте стоял на равнине между прусскими укреплениями и кенигсбергскими крепостными стенами и дожидался рассвета. Лагерь с его пирамидальными домиками и оградой из заостренных кольев казался вымершим. Но пруссы не спали.
Магистр Хартмунд рассматривал в свете факелов еще сонного и дрожащего от утренней прохлады мальчика. Два крестоносца дожидались его знака.
— С богом… Только заткните ему глотку…
Монте собирался вернуться в лагерь, когда на башне замелькали силуэты людей. Он стиснул зубы и поднял крепко сжатые кулаки, и весь прусский лагерь разом, как один человек, вздохнул.
— Сын мой, Александр, Александр! — воскликнул Монте. — Где твое милосердие, господи?!
Монте сидел на земле, понурившись, пока солнце не начало припекать его неподвижное тело. Тогда он поднялся и с сухими, глубоко впавшими глазами вернулся в лагерь.