Орда

Я не дал договорить ей, моей куколке, а, подхватив ее на руки, стал кружить по палате. От чего ее европейское платье распушилось, обнажив маленькие стройные ножки, а тонкая ткань заслонила мне глаза. На одном из кругов я увидел стоящего в дверном проеме своего старшего сына, который как-то странно смотрел на мою радостную встречу с любимой женой. Я осторожно поставил свою лапочку на пол и подошел к сыну. За тот неполный год, что мы не виделись, Иван сильно изменился. Он повзрослел, возмужал. На щеках стала пробиваться борода, причем не редкая, как случается у большинства юношей, а сразу – мужская, густая. Он был одет по-дорожному обыкновенный кафтан, какие носят купцы второй гильдии, штаны европейского покроя, заправленные в высокие сафьяновые сапоги. Но старинная арабская сабля в почерневших от времени серебряных ножнах, прицепленная к его поясу, выдавала в нем человека знатного и богатого.

Мы обнялись и расцеловались с сыном трижды, как того требовал старый ордынский обычай. Я спросил, как дела дома, в Томске. Он ответил, что все идет своим чередом. Бабушку похоронили по-христиански. Умерла она быстро, почти не мучилась. Я знал о смерти моей дорогой матушки и уже вдоволь погоревал об утрате, поэтому воспринял слова сына спокойно. Иван передал приветы от всех моих жен. Сказал, что его мать осталась в доме за главу семьи, что Димка и Настька нынче пойдут в церковноприходскую школу. Хватит им дурака валять. Петр Андреевич сейчас учит их азбуке. И попросил меня отписать князю Черкасскому, что я более не имею претензий к учителю Гриневу и дарую ему свободу.

– А то князь может его и в острог упечь. Ты же его знаешь, отец.

Я пообещал завтра же заняться этим делом и велел Ивану идти отдыхать с дороги. Покои для него готовы. Слуги проводят. Мне не терпелось остаться наедине с моей дорогой женушкой и вновь услышать ее французские всхлипы и придыхания.

Иван ушел, еще немного помявшись в дверях, словно забыл сказать мне что-то важное. Лишь только дверь за ним закрылась, я, не медля, накинулся на мою красавицу. Стал ее целовать и раздевать. Потом повалил на свой рабочий стол. И мое сознание унеслось в заоблачные выси.

Но когда оно вернулось, я не мог не отметить перемены в поведении Мари. Она отдавалась мне теперь безропотно и молча. Без столь милых моему сердцу стонов, какие украшали раньше нашу любовь. Со страстью ее нынешняя сдержанность и покорность больше не имели ничего общего.