Оратор

(107) Под какие рукоплескания говорили мы в юности о каре отцеубийцам[78], пока, спустя немного, не почувствовали в этой пылкости излишества: "Какое достояние может быть более общим, чем воздух для живых, земля для мертвых, море для пловца, берег для выброшенного морем? А они, пока в силах, живут — и не могут впивать небесный воздух, умирают — и кости их не коснутся земли, носятся в волнах — и влага их не омоет, наконец, их выбрасывает на берег — но даже среди скал нет покоя мертвому" и т. д.: все это достойно юноши, в котором хвалят не заслуги и зрелость, а надежды и обещания. В том же духе и это, уже более зрелое восклицание[79]: "жена зятю, мачеха сыну, соперница дочери!".

(108) Но не только таков был наш пыл, и не только так говорили мы. Даже в нашем юношеском многословии многое было простым, а иное — и более легким, как, например, в речах за Габита, за Корнелия и за многих других. Ведь ни один оратор, даже в досужей Греции, не написал так много, как написали мы: и в этих наших сочинениях есть то самое разнообразие, которое я обосновываю.

(109) Если можно простить Гомеру, Эннию и остальным поэтам, особенно же трагикам, что у них не везде одинакова напряженность, что они часто меняют тон и даже снисходят до обыденного разговорного слога, то неужели я не имею права отступить от этой высочайшей напряженности? Но зачем я говорю о поэтах с их божественным даром? Мы видали актеров, которых никто не мог превзойти в их искусстве: и не только каждый из них был превосходен в различнейших ролях своего жанра, но даже — мы это видели — комический актер выступал в трагедиях, а трагический — в комедиях, и оба имели успех. Отчего же и мне не стремиться к тому же?

(110)Говоря о себе, я говорю о тебе, Брут[80]: правда, я уже давно сделал то, что следовало сделать; но разве ты одинаково поведешь все дела? разве отвергнешь какой-нибудь род процессов? разве в одном и том же процессе ты будешь постоянно и без изменений выдерживать одно и то же настроение? Сам Демосфен, которого, я уверен, ты любишь — ведь я видел недавно у тебя на Тускуланской вилле его бронзовое изваяние среди изображений твоих собственных и твоих предков, — сам Демосфен нисколько не уступал в простоте — Лисию, в изяществе и остроумии — Гипериду, в гладкости и блеске слов — Эсхину.

(111) У него много речей, простых с начала до конца, как против Лептина[81]; много важных с начала до конца, как некоторые Филиппики[82]; много переменных, как против Эсхина о преступном посольстве[83] и как против него же по делу Ктесифонта[84]. При желании он обращается и к среднему роду, и когда отступает от важности, то обычно прибегает к нему. Однако больше всего шума он возбуждает и больше всего впечатления производит, когда пользуется приемами важного рода.

(112) Но оставим его на время: ведь мы изучаем не человека, а общий вопрос. Мы хотим изъяснить природу и сущность самого предмета, то есть красноречия, памятуя, однако, что наша цель, как уже было сказано, совсем не в том, чтобы давать предписания: скорее мы постараемся явиться не учителями, а ценителями. Если мы при этом часто вдаемся в далекие отступления, то лишь потому, что эту книгу будешь читать не ты один, которому все это гораздо лучше известно, чем нам, мнимым наставникам: она неминуемо получит широкое распространение, если не благодаря моим заслугам, то благодаря твоему имени.

Оратор должен обладать философским и научным образованием (113–120)

(113) Итак, я полагаю, что совершенный оратор должен не только владеть свойственным ему искусством широко и пространно говорить, но также обладать познаниями в близкой и как бы смежной с этим науке диалектиков. Хоть и кажется, что одно дело речь, а другое спор, и что держать речь и вести спор вещи разные, — однако суть и в том и в другом случае одна, а именно — рассуждение. Наука о разбирательстве и споре — область диалектиков, наука же о речи и ее украшениях — область ораторов. Знаменитый Зенон, от которого пошло учение стоиков, часто показывал различие между этими науками одним движением руки: сжимая пальцы в кулак, он говорил, что такова диалектика, а раскрывая руку и раздвигая пальцы — что такую ладонь напоминает красноречие.

(114) А еще до него Аристотель сказал в начале своей Риторики[85], что эта наука представляет как бы параллель диалектике, и они отличаются друг от друга только тем, что искусство речи требует большей широты, искусство спора — большей сжатости.

Итак, я хочу, чтобы наш совершенный оратор знал искусство спора в той мере, в какой оно полезно для искусства речи. В этой области существуют два направления[86], о которых ты, основательно занимаясь этими науками, конечно, знаешь. Именно, и сам Аристотель сообщил немало наставлений об искусстве рассуждать, и после него так называемые диалектики открыли много тонкостей.