Оратор

(99) А наш оратор, которого мы считаем самым лучшим, важный, острый, пылкий, даже если он только для этого рода рожден, только в нем упражнялся, только его изучал, — все же он будет заслуживать глубокого презрения, если не сумеет умерить свое богатство средствами двух других родов. Действительно, простой оратор, если он говорит опытно и тонко, будет казаться мудрым, умеренный — приятным, а этот, богатейший, если ничего больше у него нет, вряд ли даже покажется здоровым. Кто не может говорить спокойно, мягко, раздельно, определенно[71], четко, остроумно, когда именно такой разработки требует речь в целом или в какой-нибудь отдельной части, — тот, обратя свой пламень к неподготовленному слуху, покажется бесноватым среди здоровых и чуть ли не вакхантом, хмельным среди трезвых.

Оратор должен владеть всеми тремя стилями речи (100–112)

(100) Итак, Брут, мы нашли того, кого искали, хотя и мысленно: а если бы я еще и мог схватить его руками, то даже всем своим красноречием не убедил бы он меня выпустить его. Все же несомненно мы нашли того красноречивого оратора, которого никогда не видел Антоний. Кто же он такой? Скажу вкратце и потом изъясню подробнее. Это — такой оратор, который умеет говорить о низком просто, о высоком важно и о среднем умеренно.

(101) Ты скажешь: "Такого никогда не бывало". Пусть не бывало. Я рассуждаю не о том, что видел, а о том, что мечтаю увидеть: напоминаю, что я говорил[72] о платоновском образе и облике, которого мы хотя и не видим, но можем познать душой. Ибо не человека я ищу красноречивого, не то, что непрочно и смертно, а только то самое, что делает своего обладателя красноречивым, — а это и есть не что иное, как само красноречие, которое, однако, можно увидеть лишь духовными очами.

Скажем еще раз: это будет такой оратор, который о малом сможет говорить скромно, о среднем умеренно, о великом важно.

(102) Вся моя речь за Цецину[73] была посвящена словам интердикта: мы разъясняли скрытый смысл определениями, ссылались на гражданское право, уточняли двусмысленные выражения. По поводу Манилиева закона[74] мне нужно было восхвалять Помпея: средства для восхваления дала нам умеренная речь. Дело Рабирия[75] давало мне полное право коснуться величия римского народа: поэтому здесь мы дали полную волю разливаться нашему пламени.

(103) Но иногда это нужно смешивать и разнообразить. Какого рода красноречия нельзя найти всеми книгах моих обвинений? В речи за Габита? За Корнелия?[76] Во многих наших защитительных речах? Я подобрал бы и примеры, если бы не полагал, что они достаточно известны или что желающие могут сами их подобрать. Ни в одном роде нет такого ораторского достоинства, которого бы не было в наших речах, пусть не в совершенном виде, но хотя бы в виде попытки или наброска.

(104) Если мы и не достигаем цели, то, по крайней мере, мы видим, к какой цели следует стремиться. Но сейчас разговор не о нас, а о нашем предмете: а здесь мы очень далеки от того, чтобы восхищаться своими творениями. Ведь мы настолько строги и требовательны, что сам Демосфен для нас не совершенство: хотя он единственный возвышается над всеми во всяком роде речи, все же и он не всегда удовлетворяет наш слух — вот какова жадность и ненасытность этого слуха, чьи требования подчас превышают всякие меры и границы!

(105) А ты в бытность свою в Афинах внимательнейшим образом изучил всего этого оратора под руководством Паммена[77], его ревностного почитателя, да и теперь не выпускаешь его из рук. Несмотря на это, ты читаешь и наши сочинения, так что тебе ясно видно: он многое совершил, я на многое посягнул, он умел всякий раз говорить так, как этого требовало дело, я же только стремился к этому. Но он был великий оратор, наследовал великим и был современником величайших ораторов! И мы бы совершили великое, если бы могли достигнуть своей цели в городе, где, по словам Антония, ни разу не слыхали красноречивого человека.

(106) А если Антоний не находил красноречия ни в Крассе, ни в самом себе, то и подавно не признал бы красноречивыми ни Котту, ни Сульпиция, ни Гортензия, ибо у Котты не было высокости, у Сульпиция мягкости, у Гортензия слишком мало важности; их предшественники (я имею в виду Красса и Антония) в большей степени владели всеми родами речи.

Итак, мы обрели слух наших сограждан, изголодавшийся по красноречию столь многообразному, объемлющему все роды в равной мере, и мы впервые, каковы бы мы ни были, как бы слаба ни была наша речь, возбудили в них несказанную страсть к подобному красноречию.