Говоря о матричных состояниях, я сказал, что сам характер явлений и условий того, чтобы они были, накладывает какие-то ограничения и запреты; например, нельзя убить, потому что это разрушает собой множественную структуру и, как показывают исландские саги и греческая трагедия, возвращается к тебе опустошением и разрушением тебя самого. Такие запреты и ограничения, накладываемые самой структурой (например, нельзя убить, нельзя Устранить незаместимый элемент, если он часть этой структуры со-общения), следуя традиции, я буду называть гармониями. Задача философской мысли исторически и по сегодняшний день состоит в выявлении такого рода гармоний, а они, как понимаете, невидимы, потому что мы видим мир предметов, а не мир рождений. Предметом философской мысли было выявление гармоний, и сама философская мысль была одной из первых мировых гармоний. Отсюда - одно очень важное следствие для характера философии, то есть для характеристики ее возможности, характеристики того, что она может нам говорить и чего она может от нас требовать, если ее задача есть мысль об этих гармониях, достигаемая определенной философской техникой: предъявляя какие-то требования к миру, исходя из понимания гармоний, из условий существования человеческих явлений и условий того, чтобы гармонии смыкались в мире, философ фактически имеет в виду такой мир, который основывается на гармониях, а не на человеческом уме (я это подчеркиваю). Когда в философии говорят «требования разума, предъявляемые к миру» (а философия всегда говорит от лица разума), то не имеют в виду, что философы когда-либо хотели основать общество, историю, космос на том, что может измыслить наш малюсенький человеческий ум. А вот основать на том, что могут измыслить гармонии, — это требование можно предъявлять, не ожидая, что оно может быть реализовано. Важно, чтобы длилась история человеческого рода, внутри которой люди знают, что существуют гармонии, и могут в терминах этой гармонии что-то видеть независимо оттого, сбудется ли это, создастся ли идеальный мир или не создастся. В этом смысле философская мысль строится таким образом, чтобы не зависеть от реализации самой себя и тем самым не зависеть от последствий, так же как мораль строится так, что моральные поступки, моральные явления не могут быть расценены согласно последствиям морального явления. Оно замкнуло свое значение на самое себя фактом, что оно случилось. Последствия — это совсем другой вопрос, они включены в стихийный воспроизводящийся поток сцеплений причин и действий, это во втором нашем измерении происходит, и неминуемо происходит. Следовательно, когда философы говорили об идеальном государстве, они не имели в виду, что государство может быть построено так, что кто-то понял, как оно должно быть построено, и своей руководящей рукой со знанием законов истории и законов общества основал путем кройки и шитья новое идеальное общество, или новое государство, и определил новый этап истории, и так далее.
Я хочу сказать, что в каком-то смысле философия в принципе враждебна или антиномична по отношению к любому просветительскому безумию. Эта мысль присутствовала в подтексте моего рассуждения, сейчас я ее только выявлю: если что-то может слетаться в мире, то это могут сделать только пущенные в ход или обогащенные условиями гармонии, пропорции, сочетания, рацио в этом смысле слова и так далее. Не мы рождаем, а рождается, наше дело - участвовать в индукции условий рождения, а не предполагать, что на основе конструкции, которую я построил, я могу реализовать какие-то идеальные порядки. Но философии всегда трудно удержаться в самой себе, как и человеку. Я сказал, что очень трудно совершать усилие, очень трудно обеспечивать длительность ценных для нас предметов, которая без нашего усилия не обеспечивается. Это относится и к самой философии, поэтому философы также поддаются соблазну, в том числе соблазну абсолютистского просветительства, который предполагает, что общество распадается на две части, одна из которых возвышается над другой знанием и представительством всей остальной части. Это некоторая привилегированная точка, из которой видна истина всех, даже истина другого человека, который сам о себе ее не знает, но я знаю, поэтому я могу «подрезать» этого человека под знаемую мной о нем истину. Господин Чернышевский говорил, что не жалко даже семидесяти тысяч человек, для того чтобы реализовать какое-то известное ему добро. Знать добро для других, знать истину за других, знать, как другому лучше, — это вообще-то запрещенные в философии приемы (как есть запрещенные приемы в кулачном бою), но философы тоже люди, и они не всегда выдерживают свои собственные древние, установившиеся и ненарушимые правила и законы. Эмпирически они могут нарушаться, и тогда беда, как это случилось с Чернышевским, который к тому же ошибся даже в цифре: семьдесят тысяч — это так мало.