– Господи, – бормочет он, опускаясь на корточки рядом с мальчиком. Легонько похлопывает его по плечу, чтобы успокоить. – Господи, – повторяет он снова… – Я чуть… – Он не в силах додумать эту мысль, не в силах закончить фразу. Ночь пульсирует, словно сердце мироздания. Крики внизу смолкли, раздаются лишь одиночные выстрелы, пламя ревет, пожирая ворота, из хлева и конюшен доносятся испуганные крики животных, почуявших дым. Этторе пытается собраться с мыслями. Он опускает глаза на дрожащего парнишку, свернувшегося рядом с ним, словно младенец, окровавленного, испуганного, лежащего в луже мочи. – Парень, – говорит Этторе. Он прочищает горло и пробует снова. – Парень, хватит. Все закончилось. Никто не собирается тебя убивать. – (Мальчик никак не реагирует на его слова.) – Ты раскроил мне череп. Скажи, ты бы в самом деле сбросил меня вниз? Может, и сбросил бы. Страх придает сил, ведь так? Что ж. – Он смотрит на скрюченную фигурку. – До какой-то степени. – Опираясь на винтовку, Этторе осторожно поднимается, от этого движения у него сводит желудок. – Оставайся наверху. Не спускайся, пока мы не уйдем. И ради всего святого, не ввязывайся больше в драку.
Внизу во дворе схватка окончена.
– Где ты пропадал?
– Сражался с ребенком, – глухо отвечает он.
– Что ты делал? А что с головой?
– Ох, Паола! Не трогай!
– Хорошо. Но мне придется промыть рану, когда мы вернемся домой. Ты большой ребенок, – говорит Паола, и ему становится ясно, какое облегчение испытывает она оттого, что оба они уцелели. Сама она с повязанным на лицо шарфом кажется совершенно невозмутимой. Кожа на ее лбу, единственной открытой части, гладкая и чистая, лишь слегка поблескивает от испарины. Этторе восхищается сестрой, хотя между ними и нет уже прежней близости. Он представляет ее себе сидящей по-турецки девчонкой, которую знал когда-то, но ясно, что она каким-то образом изменила себя; ей пришлось это сделать. Плоть превратилась в сталь, девочка в солдата.
Раздается гневный возглас владельца фермы; безоружного, его выводят во двор под дулом пистолета. Двое мужчин волокут его под обе руки. Он уже разделся, чтобы лечь в постель, и теперь стоит перед ними в льняной рубахе и панталонах. Молодой человек лет тридцати, благообразный и сытый, с яркими пухлыми губами и тонкими прямыми волосами. Он явно не уроженец Джои, даже не апулиец. Его шелушащаяся, обгоревшая кожа носа и щек не привыкла к южному солнцу.
– Эй, вы, трусы, покажите лица! Чертовы ублюдки! – кричит он. В группе бойцов раздаются глухие смешки. – Я вызвал подкрепление. Я уже позвонил – карабинеры будут здесь с минуты на минуту, и не только карабинеры – вам должно быть известно, о ком я говорю. Так что лучше сдавайтесь. Глаза владельца фермы расширены и прямо лезут из орбит. Он сам чуть не подпрыгивает от возбуждения.
– Ты не в Риме, болван. На этой ферме нет телефона. Ни на одной ферме нет телефона, – говорит Паола, подступая к нему.
Губы молодого человека презрительно кривятся.
– Женщина? Так вы, крестьяне, посылаете воевать ваших женщин? Что же вы за никчемные
– Не такие уж и никчемные, во всяком случае, мы избавили тебя от всего этого оружия. И советуем впредь соблюдать соглашения, которые ты подписал, невзирая на то, функционирует биржа труда или нет, – сурово говорит лысый человечек.
– Вам это с рук не сойдет! Вы понесете наказание… каждый из вас! Мне известно, кто вы, можете сколько угодно прятать лица! Я тебя знаю!
– Поостерегись! – говорит другой налетчик, выступая вперед с поднятым пистолетом. – Не давай нам повода пристрелить тебя.
– Вам конец, – бормочет помещик, словно не может себя сдержать.
– Нет, это только начало, – слышится в ответ.
Молодой человек умолкает, он тяжело дышит, его бледное лицо искажает гримаса. Ему в рот суют кляп, связывают и накидывают на голову мешок из-под зерна.