Операция «Круиз»

Ее вульгарная внешность, грубый грим, оголенные полные руки, бесформенное тело, пробивавшееся сквозь какие-то лиловые и серые газовые платки были верхом эстетства по сравнению с окружавшими эстраду разгоряченными женщинами. Она запела сильным, надсадным голосом, и все прибалдели. Ее длинные, крашенные в золотистый цвет волосы беспорядочно рассыпались по плечам. В свете прожекторов из поющего рта летели капельки слюны.

Павел повернулся к подошедшему артисту, имя которого он все-таки запомнил.

— Я ее сегодня видел днем на палубе. Она произвела впечатление красивой женщины. К чему так себя размалевывать?

— Э, граф, Полина знает, на какую публику работает. В ней хотят видеть не просто талантливую певицу. Это многих раздражает. А талантливую б… Вот тогда ей все прощают. А баба она неплохая. Немного фригидная в постели, а так ничего. Пошли лучше выпьем чего-нибудь покрепче. Лично меня от шампанского только пучит.

Граф последовал за артистом, но не избежал объятий Апостолоса.

— Павел, тебе придется привыкать к тому, что на моем судне ты — мой пленник. Добавлю, любимый пленник. К тому же, чем это ты, жуир, приворожил мою жену? Она о тебе говорит не умолкая.

Павел заметил недобрый взгляд Егора Шкуратова. И постарался убедить не столько мужа Пии, сколько ее потенциального любовника в своей непричастности к ее обольщению.

Из них двоих поверил один Апостолос. И с ходу перешел на карты. Ему не терпелось покинуть весь этот балаган и уединиться возле карточного стола в кают-компании. Но Егор почти насильно увел графа в бар. Там они взяли бутылку русской водки.

Сидеть с Егором было совершенно невозможно. К их столику постоянно подходили почитатели его таланта. Поэтому Павел оставил артиста им на растерзание и вышел на палубу.

Морской воздух, еще не пропитанный летним запахом водорослей, повеял на него стерильной, чуть горьковатой свежестью. Павел в это самое мгновение понял, что безумная непредсказуемая больная и страшная московская зима навсегда осталась за кормой. Он смотрел на синие полосы и синий крест греческого флага и радовался тому, что впереди его ждет добрая, веселая и мудрая в своем легкомыслии страна. Наверное, нужно просуществовать, как греки, много тысячелетий, чтобы понять — кроме самой жизни нет никакой радости на земле. А в России жизнь ничего не значит и ничего не стоит.

Павел заканчивал школу КГБ, но в отличие от курсантов и там пребывал в особых условиях. Генерал Александров старался, чтобы общий режим и дисциплина не засели в его подсознании. Он хотел сделать из Павла именно графского отпрыска. И сделал. Как истинный представитель старинного рода Павел оказался неприспособлен к реальной активной жизни. Он представлял собой искусственно выращенного гомункула. Виктор Андреевич вложил в него свою душу и те психологические комплексы, которые не дают человеку жить бездумно. Павел отлично стрелял, имел черный пояс карате, умел вращаться в высшем обществе Европы, говорил на трех языках и имел любовниц в разных городах мира. Но он был совершенно не готов к встрече с постсоветской страной. Оказался слишком инфантильным для жесткой российской действительности. Поэтому приближение Европы действовало на него успокаивающе.

Павел ни разу не был женат. Он считал себя не вправе создавать настоящую семью. Эта невозможность воспитала в нем определенное отношение к женщинам. Они стали приложением к его жизни. Любой разрыв он объяснял себе давлением миссии, возложенной на него. Теперь все это осталось в прошлом. Выяснилось, что он способен любить беззаветно. Подвергаться любым унижениям и все прощать. Результат оказался плачевным. В маленьком баре, сидя в кожаном кресле, он распрощался с последней иллюзией.

К чему заставлять себя любить родину, если именно там ты чувствуешь себя несчастным? Павел устало поежился. Море, пожалуй, единственная природная стихия, приобщающая человека к вечности. С ним можно разговаривать, как с живым существом, чувствуя, что оно тебя слышит.

Пустота, возникшая в душе Павла, давила своей безысходностью. Ее нечем было заполнить. Удариться в загул, гульбу, запой, вспомнив нравы прокопьевских шахтеров, — на это Павел был уже не способен. А по-европейски ничего не принимать слишком близко к сердцу не позволял неуемный славянский характер. Потому он стоял один, отстранившись от праздника музыкой, светом и криками, любуясь безразличным к его проблемам морем.

Вдруг из единственного темного места под высоко закрепленной шлюпкой раздался испуганный шепот:

— Паша.

Он вздрогнул и посмотрел в темноту, не понимая, послышалось ему или действительно кто-то зовет.

— Паша, подойди ко мне…

Он узнал голос Любы. Пошел на него и натолкнулся на ее вытянутую руку. Девушка моментально прижалась к нему и заплакала.

— Пашенька, как страшно. Сейчас начинается жеребьевка, а у меня ноги подкашиваются.

— Возьми себя в руки. Это же не первый твой конкурс, — без всякого сочувствия, скорее с досадой сказал Павел.

— Не то, не то, а совсем другое. Мне теперь не до конкурса. Я сейчас увидела убийцу…

— Какого убийцу?