Операция "Берег"

— Слышь, Митяй, ты до дому живей беги. К вам солдат какой-то пошел. Ты глянь, может, батька твой. Вроде похож.

Митька оторопел:

— Когда пришел?

— Так с час назад примерно. Смотри, как бы он твою маманьку…

Митька поглубже сунул за пазуху растрепанных «Царевну» старинного писателя Салиаса[6] и прошлогодний «Миръ приключений», метнулся по переулку.

Во дворе сидела сестра, рыдала навзрыд.

— Ты чего, Райка?

— Он… солдат. А мамка… а он как даст, — сопли у сестры шли пузырями.

Митька взлетел на крыльцо.

Мать была жива, держала у лица мокрое полотенце. Из видимого глаза текли слезы.

— Что? — глухо спросил Митька.

— Сука! Сука он! Какое право спрашивать имеет⁈ Он где был⁈ Да, жила как могла. Нос мне сломал, ирод…

Нос у матери сломан не был, только под глазом наливался огромнейший синяк.

— И что еще сказал? — с надеждой спросил Митька.

— Да что⁈ Что он скажет, нищеброд беспалый⁈ «Чтоб вы все сдохли» — вот так и сказал, кусочник позорный. Чего его вдруг принесло, урода, штыма полудохлого⁈

— Вот ты блядина, — выдохнул Митька.

— Ты кому⁈ Матери такое⁈

Слушать ругань и хлюпанье не стал, ушел во двор, подхватил Райку, отнес в мастерскую, отпоил холодным чаем.

В дом ночевать не пошел, благо август, в мастерской спится хорошо. Но ночью стукнули в дверь:

— Открывай, щенок. Не боись, бить не буду. Но разговор есть, — негромко сказал Авдей.

Митька подумал, решил, что молчать и прятаться смысла нет. Сунул в карман шило, отпер дверь.

Авдей стоял темный, безликий, рук не тянул. Сказал спокойно:

— Вот что, парень. На ногах стоишь, здоровьем здоров, грамоту знаешь. Своим умом проживешь. Лучше тебе исчезнуть.

— Это как?

— Да просто. Кормить тебя не хочу. Чтоб завтра тебя не было.

— Куда же мне?

— Твое дело. Иди, отца ищи. Кончено. Или сам уйдешь, или помогу. Пачкаться не хочу, мне крысенышей резать не в радость. Но раз мешаешь, придется оскоромиться. Не толкай на грех.

— Не убьешь. Люди всё видят.

— Тупой, что ли? Кто вякнет-то? Убежал дурачок отца искать, да и все.

— Не пойду. Мой дом, вот мастерская отцовская.

— Мозги напряги. Ты не уйдешь, сестрица уйдет. Долго ли с крыльца упасть, шею свернуть. Она не злобливая, особо мне не мешает, но раз братец тупой, так всякое может случиться, — пояснил Авдей.

От спокойно-равнодушного тона бандита у Митьки спина похолодела.

— Дошло никак? — понял Авдей. — Ну, прощай. На вот, на первое время.

В его руке были скомканные купюры.

— Не нуждаюсь.

— Как скажешь. Держи тогда поддевку, здесь тряпье без надобности. И чтоб я тебя больше не видел, — Авдей бросил на порог зимний ватный пиджак и пошел к дому.

Ушел утром Митька. Собрал, что пригодиться могло, в мешок, и ушел. Ночевал у рынка, днем крутился. Потом еще раз вернулся — дня через три — через окошко в мастерскую влез, поспал в знакомом месте. Всё казалось, мать придет, в дверь стукнет. Не могла же она не чувствовать, а? Хоть кто-то, но спохватится, искать должен. Ну, хоть Райка…

И понимал умом, что никто малую девчонку в ночь не выпустит, и что мать не выйдет, а все равно так тошно было. Утром вылез в окно, и уже больше не возвращался…

* * *

— Что там, лейтенант? Возвернутся или нет?

— Немцы-то? Да куда они денутся. Хватит нам фрицев. Но пока думают.

Остывают гильзы, усеявшие снег между бревнами, вяло передергивает плечами лейтенант. Холодно мальчишке.

* * *

И холодно было тогда Митьке, и голодно. Ночевал где придется, иной раз с беспризорниками, но с теми было уж очень беспокойно — много заполошенных, буйных да придурковатых. Держался бездомный Иванов родного Замоскворечья, но в стороне от Кадашей — стыдно было со знакомыми сталкиваться. Чуть подрабатывал, чуть подворовывал, не без этого. Но старался совсем уж не шелудиветь.

…— А деру не дашь? С виду чистый жиган[7], даром что тощий, — подозрительно щурилась тетка.

— Мадам товарищ гражданка. Ежели со мной честно, так я вдвойне честнее. Да и корзина у вас — это же валунной тяжести багаж. Разве с ним убежишь?

— Смотри мне. Если что, я кричу громко, — предупредила успокоенная кухарка, позволяла взять корзину.

Митька большие корзины ненавидел — прямо адова пытка, а не багаж. Кренят и в сторону норовят увести, хоть как их бери-перехватывай. Разве что на голову поставить для равновесия, так ведь не взгромоздишь.

Кончалось лето восемнадцатого года, пыльное, судорожное, с трудом прожитое не только Митькой Ивановым, но и всей, съезжающей все глубже в гражданскую войну, страной. Но сам бездомный москвич уже догадывался, что лично для него осень будет еще похуже. Не по причине политики, а из-за мокрых погод и холодных ночевок. Про зиму думать так и вообще жутко было.

А повернулось все случайно. Шел с Воробьевых гор — среди бродяг слух прошел, что за Калужской заставой яблоки в садах поспели, а сторожей вообще нету. Яблоки Митька действительно нашел, много, правда, мелкие и несладкие. Набрал за пазуху, грыз неспешно. На Окружной[8] стоял эшелон — ага, военный. Обнадеживающий знак, красноармейцы иной раз щедрыми бывали, как-то почти полбуханки хлеба дали, не пожмотились.